Нервная трель звонка в дверь заставила нехотя оторваться от созерцания потолка. Потолок, возможно, был даже рад с учетом уделяемого ему в последнее время внимания. Элла редко могла уснуть ночами, но на чтение или телевизор не было ни сил, ни желания – оставалось лишь лежать в полутьме, ища в теплых отсветах ночника смысл жизни и не поддаваясь соблазну просто закрыть глаза. За закрытыми веками таилось много демонов, но ее пугал лишь один – с нежным взглядом и ласковой улыбкой, которую она теперь увидит еще нескоро. Может быть, никогда. Судя по редким звонкам, пока Джей совершенно не планировал возвращаться в Финикс.

Касаясь стен пальцами, проверяя наощупь, что это реальность, а не еще один навеянный таблетками пугающе реалистичный сон, она двинулась к двери, даже не задумываясь о том, кому может понадобиться в такой час. Детство в небольшом городе, где все друг друга знают, не оставляет нужных привычек для жизни в мегаполисе, и Элла нисколько не боялась, открывая дверь нараспашку и щурясь от яркого света снаружи. Ровно до тех пор, пока на нее едва не свалилось тело. Испуганный крик задохнулся где-то в горле, когда она резко отступила назад, в темноту квартиры, сжимая ткань домашних шорт в кулаки. Но дверь оставалась открытой, и человек в ней слегка пошатывался, вполголоса прося ее о чем-то – о помощи? Слегка отмерев от первого испуга, Элла шагнула обратно, успевая по очертаниям лица узнать в ночном госте соседа, и еще больше успокаиваясь. Не может стоять на ногах – наверное, просто пьян и перепутал двери. Или пьян и пришел попросить еще бутылку.

Фьорелла почти не знала своего соседа, но согласно всем ее представлениям о мире и привитым с детства убеждениям, он не был хорошим человеком. Конечно, привычка делить людей на плохих и хороших была довольно наивной, но никогда раньше ее не подводила. Раньше она могла перейти дорогу, чтобы не идти лишний раз рядом с какой-нибудь девочкой-готом, с проколотым носом, мрачным взглядом и неудачно подстриженными лохмами волос. Но ее теперь не имело ничего общего с тем прекрасным, наивным раньше, в которое она вернулась бы любой ценой. Теперь она чувствовала себя такой же девочкой, неправильной, осуждаемой, она опускала глаза, стоило кому-то из прохожих небрежно проехаться взглядом по повязке на руке. Слишком широкой, чтобы быть напульсником. Слишком простенькой, чтобы быть модной. Вряд ли кто-то из этих людей действительно задумывался над тем, зачем она прячет изгиб руки, но их взгляды все равно обжигали, а их непроизнесенные слова звучали в ушах, словно незримо выкрикнутые в воздух упреками, полными презрения. Для нормальных людей, таких, как ее родители, она теперь относилась к категории проблемных – тех, кого лучше обходить стороной, с кем не стоит разговаривать, не стоит даже смотреть лишний раз, словно можно заразиться. Может быть, не плохих, но испорченных точно.

Но она не чувствовала себя плохой. Только очень потерянной – в серости дней, во времени и пространстве, в которых не на что опереться кроме подушки, едва заметно влажной под щекой, и визитов к психологу. Наверное, никто не чувствует себя плохим, и разве вправе она осуждать и отворачиваться, делая вид, что это не ее дело, даже если не очень-то ей нравится этот парень с вечно недовольным лицом? Глядя на то, как он бессильно повисает на ее дверной раме, она невольно вспоминала, как сама не так давно отчаянно звонила в чужую дверь на лестничной площадке, чувствуя, как реальность ускользает из-под ног быстрее, чем кровь струится по распоротой руке. Чувствуя, как ее шансы становятся меньше с каждой секундой.

Не глядя, она нащупала на стене включатель и наконец-то включила свет, собираясь уточнить, что именно он от нее хочет, и почему едва стоит на ногах, но стоило вспыхнуть лампе, как вопрос отпал сам собой. Мертвенно-бледное лицо ее гостя и темное пятно на светлой футболке, едва заметно расползающееся от ее взгляда и его неловкого движения.

— О боже, так тебе нужно вызвать врача? – пробормотала Элла, чувствуя, как начинает нервно биться пульс. От вида крови моментально сделалось дурно, и она сама оперлась о стену, чтобы не осесть на пол, беспомощно закрывая глаза руками и рефлекторно прижимая к себе левую руку. Это не ее кровь. Не ее, у нее все в порядке, ей только нужно сейчас быть сильной и собраться с мыслями, чтобы помочь кому-то еще.

Как она может помочь кому-то, если не могла даже самой себе?

— Сделай еще пару шагов, заходи внутрь, я помогу, здесь диван, — поспешно произнесла она, не давая себе испугаться еще больше, не давая сознанию затянуть ее в привычную спиральную темноту нерешительности. Ему очень не повезло, что он позвонил именно в ее квартиру. Любой другой справился бы гораздо лучше чем она, но здесь и сейчас есть только она. Элла попыталась за локоть поддержать навалившееся на нее тело, едва удерживаясь на ногах, но комната не была большой, большую она теперь не могла себе позволить, и доползти до дивана оказалось не так сложно. Помогая ему сесть, она с облегчением выдохнула. – Подожди секунду, сейчас я найду телефон и вызову помощь. Или тебе сначала принести что-нибудь? Воды? — она наклонилась, пытаясь заглянуть в его лицо, и все больше сомневаясь в том, что делать дальше. Вдруг ему станет хуже, пока она будет звонить и нужно сначала попытаться чем-то перевязать рану? Вдруг, наоборот, если она не позвонит сейчас, ему не успеют помочь? Вдруг он прямо сейчас потеряет сознание у нее на диване? — Эй? — она нервно пощелкала пальцами у него перед носом, до крови кусая губы. Она не привыкла принимать решения сама. Тем более, решения от которых могло зависеть чье-то здоровье. — Слышишь меня? — Телефон был где-то в спальне. Возможно, под кроватью, возможно, разряженный, потому что именно так она теперь справлялась с растаскивающим душу на нитки фактом, что ей больше никто не звонил.

В комнате тихо, за стенами квартиры еще тише, только вдалеке звук полицейской сирены, и это совершенно не помогает сосредоточиться. Реальность мигает, как будто все это – лишь страшный сон, в котором кровь снова растекается по полу, в котором Элла поскальзывается на ней и не может больше встать, барахтаясь на склизком кафеле, отчаянно цепляясь за стены пальцами. Пытаясь удержаться на краю. Кровь не ее в этот раз, но это не значит, что на нее просто смотреть. Стоит парню стянуть с себя рубашку, мучительно, напрягаясь из последних сил, открывая темно-красное пятно, края кожи, расходящиеся в стороны, струйку крови, сбегающую вниз, как Эллу начинает мутить, и она прижимает руку ко рту, пытаясь сдержать свой испуганный вздох. Со звоном падает на пол что-то железное, и в панике ей вдруг мерещится нож, блестящее в желтом свете лампы лезвие. Пальцы трясутся, ноги подгибаются, и она поспешно отворачивается, чтобы не смотреть. Бормочет:

— Ладно, как скажешь, я сейчас, сама… — но не может, даже с закрытыми глазами, перестать видеть эти быстро бегущие капли. Мысли о том, как быстро кровь покидает тело, в последнее время терзают ее постоянно. Кровь должна струиться медленно, вальяжно, густо оседать на коже, застывать вокруг раны. Не литься вот так, свободным потоком, неостановимая, как будто только и мечтает, что оказаться на свободе.

Элла поспешно выходит из комнаты, чтобы прийти в себя и не упасть в трусливый обморок, не проснуться потом утром в обнимку с трупом на диване. Запускает руки в волосы, пытаясь собраться, и они почему-то липкие, наверное, перепачкалась, пока помогала ему дойти до дивана. Зажмуривается, стоя посреди своей крохотной кухни. Раньше она с восхищением и удивлением смотрела на людей в кино, которые шагали в горящие здания, спасали жизни или забирали их, смотрела, понимая, что никогда не сможет стать такой же сильной и смелой, сжимала в руке крепче его руку и радовалась, что ей и не нужно. Теперь взять за руку было некого. Теперь, глядя в черное окно, за котором – несколько огней других окон и призрачный рассвет, она понимает, что не так уж и сложно сделать этот выбор, когда другого просто нет. Если она сейчас по привычке заплачет и спрячется под одеяло, кто-то умрет в холоде и одиночестве, и это будет ее вина. Даже свалить ответственность на врачей нельзя, помощь ему нужна сейчас, а не через те полчаса, за которые до них домчит машина. Поэтому же он сказал ее не вызывать?

Двигаясь почти машинально, Элла глотает таблетку успокоительного, выхватывает нитку с иголками из ящика стола и свежее полотенце. Обеззараживающее из аптечки, должно подойти, спирта у нее нет и не было – алкоголь нельзя мешать с антидепрессантами. Часы на полке медленно отсчитывают секунды, так рутинно, будто ничего не случилось, и единственное, о чем ей стоит беспокоиться – это проспать завтра работу. Но из комнаты доносится какой-то глухой звук, и она отмирает, с глубоким вдохом заставляя себя собрать все силы, какие есть. Их не очень много. Их должно хватить, потому что другого выбора просто нет, как и другого шанса. Может, и ей этот второй шанс был дан только для того, чтобы она спасла кого-то другого, передала эстафету жизни дальше, хоть чем-то оказавшись полезной этому миру? Может быть, ради этого момента тогда, месяц назад, Чарли успела обернуть вокруг ее руки бинт, остановить кровотечение?

— Вот, я принесла все, — произносит Элла вдруг охрипшим голосом, опускается на диван рядом, осторожно, чтобы не причинить лишней боли. Отчаянно надеется, что он не потерял сознание, потому что она очень примерно представляет, что именно нужно делать дальше. Открыть бутылку обеззараживающего, для начала, вылить ее почти полностью на кровавую рану, облить себе руки, и иглу, и нитку тоже. Осторожно попытаться влажным полотенцем стереть лишнюю кровь, все еще не давая себе скатиться в истерику. Истерику можно будет устроить позже. – Ты как вообще? – осторожно спрашивает она, кое-как, краем теперь уже красной ткани нервно подбираясь к ровной полоске разреза. Теперь, когда вокруг нет огромного цветка запекшейся корки, нет лишних подтеков, рана выглядит не так ужасно. – Не засыпай, пожалуйста, я не знаю, что делать дальше, я не знаю как, — в отчаянии признается Элла, неловко касаясь его щеки испачканной рукой, потому что ей не хватает сил, ни физических, ни моральных, на пощечину, чтобы действительно разбудить его.

Липкие пальцы не слушаются, и она с трудом вдевает нитку в иголку, несколько раз глубоко вдыхает, чтобы руки перестали трястись. Но они перестают только когда она касается поврежденной кожи, горячей под ее ледяными пальцами. На глаза наворачиваются слезы, когда она заставляет себя иглой проткнуть кожу, не слишком близко к краю, чтобы не порвать, не слишком глубоко, чтобы не повредить что-то еще. Завязывает узелок на конце, как будто собралась зашивать рубашку, и дальше руки начинают действовать почти на автомате, как будто кто-то их направляет – как с тканью, пальцы стискивают края вместе, не обращая внимание на то, что это живое тело, иголка легко ходит туда-сюда, и разрез действительно не такой большой, она бы справилась быстро, если бы новая кровь не продолжала выдавливаться из раны, если бы пальцы не скользили, если бы в глазах не стояли слезы и она не боялась так сильно, что сейчас шов разойдется и придется начинать сначала.

Последний стежок закончен, Элла неловко завязывает узелок. Это так странно, так буднично, как будто она делает что-то не так, разве на ее руке были узлы, когда ей зашивали порез, когда меняли несколько раз повязку? Впрочем, она не смотрела тогда на свою руку, она отворачивалась, сжимая зубы, чтобы не расплакаться от ощущения нитки, скользящей вдоль кожи, по коже, под кожей, собирая ее по кусочкам, стягивая в единое целое, как чудовище Франкенштейна. Теперь она такая же, как это существо. Разбитая и собранная кое-как по осколкам, склеенная чем-то вроде отчаяния и трусости. Страх перед неизвестностью – единственное, что не дало ей тогда закончить начатое, страх, которого она никогда не испытывала прежде. В ее мире за розовыми стеклами очков не было никакого другого конца кроме «жили долго и счастливо», не было места страхам, которые нельзя успокоить поцелуем в висок и ласковым шепотом в ухо. Теперь в ее мире не осталось ничего, кроме страхов.

Парень как будто приходит в себя, медленно приоткрывает глаза, не сразу возвращаясь в реальность, но боль от ее неловких движений явно его пробуждает. Элла кусает губы, мысленно укоряя себя за то, что снова сделала все неправильно. Не стоило ему заходить в ее дверь, любой другой человек справился бы с задачей куда лучше, любой другой знал бы что делать и не задавал бы глупых вопросов. Не сидел бы, как она, с трясущимися руками и абсолютной пустотой в голове, не завязывал бы дурацкие узелки и не сомневался бы в каждом шаге.

— Талант? – нервно усмехается она, смешок на грани истерики, которая все еще не отступила, скорее нависла волной цунами, ненадолго замерев в воздухе. – Господи, тебе, наверное, сейчас очень плохо, раз ты такое говоришь, я точно неспособна на то, чтобы сделать это хорошо.  — Несложно привыкнуть к тому, что любые вещи тебе даются сложнее, чем другим людям. Тяжело только когда от тебя зависит кто-то другой. Элла не заводила друзей и ни с кем не общалась, открывая рот лишь чтобы сказать «спасибо, пакет не нужен» в магазине, или когда психотерапевт намекал, что, если она так и будет молчать до конца сеанса, он не выпишет нужную ей справку. Она сделала очень простой вывод, когда наконец нашла ответ на вопрос почему она осталась одна  – если держаться в стороне от людей, то она никого больше не разочарует, не подведет в нужный момент. Не окажется снова на кафельном полу ванной, в слезах и с лезвием в руках. Она не хочет ответственности за кого-то, не хочет больше видеть в чужих (родных) глазах, как уходит свет нежности, оставляя за собой только пустоту и равнодушие. Темноту одиночества, небо без звезд. Но сегодня эту ответственность ей вручили, не спрашивая, и на кону оказалось не чье-то разбитое сердце, а жизнь, и страх подвести медленно, но верно закипает в груди.

Странно, что она еще не в обмороке. Элла неуверенно вытирает кровавую руку о пижамные штаны, все еще ожидая срыва, новых слез, колющего иголками страха, но слова, вылетающие изо рта ее ночного гостя ошарашивают настолько, что она сразу забывает про свои неприятные мысли и подступающую к горлу новую порцию тревоги.

— Беременна? Ты меня путаешь с кем-то, наверное, — произносит она с сомнением, пытается ладонью проверить его температуру, но у нее ледяные руки и это не самый надежный способ. – Если тебя кто-то ждет в одной из соседних квартир, я могу позвать. Хотя для беременной девушки это не самое подходящее зрелище… — Элла хмурится, пытаясь сложить в голове картинку, но смысл упорно ускользает от нее. Он собирался просить помощи у беременной девушки? Наверное, она неправильно поняла, иначе это было бы поступком очень… беспринципного человека. Но он знает ее имя, и это еще больше спутывает карты. И одновременно заставляет ее смутиться, потому что она понятия не имеет как его зовут, хотя милая бабуля, которая сдавала ей квартиру, рассказывала ей про нового жильца, принимая оплату за месяц. Просто она пропустила все мимо ушей, погруженная в свои мысли и терзания, и пытаясь как можно быстрее попрощаться, пока разговор не перешел на ее жизнь. Эта бабуля оказалась такой заботливой, что еще в первую встречу Элла рассказала ей про свои несчастья, не утаив даже то, что потеряла любовь своей жизни, и теперь не знает, куда идти дальше. Каждый шаг – как знак вопроса. Но какое право она имеет лишний раз загружать ее своими проблемами?

— Да… — подтверждает она, передергивая плечом. Встает, озираясь по сторонам, как будто впервые на своей кухне. Предложить ему… чаю? Это так глупо, что она почти улыбается. – А как тебя зовут, я не знаю, извини. – И тут же чувствует себя полнейшей дурой, потому что с раной еще не все закончено, а она старается не смотреть на нее, вот и забыла. – Прости, сейчас, секунду… — Скотча у нее нет, зато сейчас, когда в голове немного яснее, она вспоминает, что есть бинты. Их осталось много, рука зажила быстрее, чем врачи предсказывали. Вздрогнув, Элла понимает, что совсем забыла про руку. Она весь месяц не выходит на улицу с короткими рукавами, в крайнем случае завязывает на руку платок, и никто, никто кроме врачей в больнице еще не видел ее просто так. С уродливым шрамом до локтя, все еще красным, бугристым под пальцами, таким неправильным, таким отвратительным, символом ее преступления. Дома она не прикрывает его, чтобы привыкнуть, чтобы лишний раз напоминать себе о том, на какие глупости она способна, когда поддается эмоциям. Чтобы сделать себе больнее, наверное. И сейчас он на виду, о чем она совершенно забыла, беспокоясь о других вещах. Щеки вспыхивают, и Элла вылетает из комнаты, торопливо набрасывает на себя свитер, вынимает бинты из тумбочки около кровати.

Выходя обратно, она уже не поднимает глаз, только нервно тянет вниз рукава свитера и прижимает полотенце, стараясь не заглядывать в лицо своему пациенту. Заметил или нет, она не хочет этого знать.

— Приподнимись чуть-чуть, — просит вслух дрогнувшим голосом, потому что сама точно не сможет поднять его. Парень далеко не щуплый, он может быть боксером или строителем, а может, просто фанатом спортзала.

Элла хмурится. По тому, что парень говорит обрывочными фразами, прикрывая глаза рукой и теряясь в своих мыслях, сражаясь не то со сном, не то с обмороком, сразу ясно, что не все его ответы связаны с ее вопросами. Их невозможно проследить по нитям мыслей обратно к источнику, чтобы понять, по-настоящему понять, что он имеет в виду, но какую-то часть она может уловить – скорее интуитивно, чем осознанно. И это короткое плохо звучит совсем не так, как говорят о какой-то досадной неудаче, о минутной боли, которую доставила иголка в ее неумелых руках – нет, ему просто плохо, настолько, что дорога привела его к ножу под ребрами, к ночному звонку в чужую квартиру.

— Приятно познакомиться, — с полуистерическим смешком выдавливает из себя Элла. Дирк. Теперь его не нужно про себя называть ночным гостем, парнем или пациентом – эпитетами, каждый из которых звучит довольно глупо. Звук ее собственного имени в его устах заставляет встряхнуться, и она уже тянется за бинтом, но останавливается, натыкаясь на его взгляд. Темный, почти черный, и это просто зрачки расширены от боли, но она все равно едва сдерживается, чтобы не отпрянуть от этого невидящего взгляда куда-то мимо нее, в пустоту, пугающего, словно из ночных кошмаров. Но вопрос оказывается таким неожиданным, что она сразу отмирает. – Что, — бормочет с удивлением, еще сильнее натягивая свитер, до кончиков пальцев. Она рассказала про свои горести всего однажды, милой старушке, и только потому, что та так заботливо напоила ее чаем и одолжила носовой платок, но с тех пор уже успела понять, что не любит пересказывать свою историю. Ей больше нравится молчать. Молчать и слушать, пытаясь чужими словами забить собственные мысли. Если она начнет рассказывать, ее никто не поймет – разве сможет она объяснить все те спутанные эмоции, которые ставят ее в тупик? Сегодня она рыдает в подушку и готова из окна выпрыгнуть, чтобы вернуть прошлое, а завтра ненавидит и себя, и Джея, и каждого встречного кота, и только и хочет, чтобы никто не трогал. Сегодня она точно знает, что сама виновата, и думает только об извинениях, а завтра снова сомневается, перекладывая вину. Сегодня она со злостью поддевает ногтем корочку на шраме, чтобы струйка крови по коже не давала забыть, а завтра улыбается на приеме психотерапевта, делая вид, что все давно позади. Никто не сможет разобраться в ее голове, а она не сумеет рассказать ни о том, как прекрасно жить под чьим-то крылом, как чудесно, когда о тебе заботятся каждую минуту каждого дня, ни о том, как больно, когда это все оборачивается обманом. Даже если сумеет – никто не поверит ей, все посмеются, советуя не разводить на пустом месте драму – вы же даже не были женаты, — посоветуют найти новое хобби и перестать воспринимать все так серьезно.

Даже теперь, переехав на другой конец города, она не смогла обрезать все нити, связавшие ее с прошлым. Одна история, один вечер за чашкой чая. Неужели та старушка пересказывала ее откровенности соседям, приправляя подробностями из своих сериалов для остроты вкуса? Элла прикрывает лицо руками, устало, отводит волосы от лица нервным жестом.

— Нет, не из-за этого, если тебя этот вопрос так интересует, — наконец, произносит, с трудом справляясь с голосом. Она уже привыкла, что стоит поддаться слезам один раз, как они словно остаются на поверхности, в уголках глаз, поджидая момента, чтобы снова пролиться. – Но не думаю, что сейчас это самая важная тема, — поджав губы, Элла осторожно завязывает бинт, уже без прежней мягкости. Люди не переставали ее удивлять, и не в лучшем смысле. Неужели всем не все равно? Неужели кому-то важно почему у нее вечно смазанный макияж и длинные рукава? Прежде, чем она успевает еще раз уточнить, все ли в порядке или предложить воды, Дирк вырубается. Видимо, получив невероятно важную информацию о ее статусе отношений, он наконец-то сумел расслабиться.

Голова болит от нервного напряжения, но сил совсем нет, поэтому она просто облокачивается затылком о сидение дивана, обняв колени, и остается на полу. На пару минут, потом на пару десятков минут, потом переводит взгляд с невидимой точки где-то в углу на Дирка, лежащего в той же позе.  У него прерывистое дыхание, неровное, и наблюдать за ним страшно – кажется, будто время между вдохами все увеличивается, кажется, что нового не будет. Серый рассвет за окном заставляет ее встрепенуться и встать с пола, с трудом вытягивая затекшие ноги, растирая замерзшие руки. Элла задергивает шторы, сразу вспоминая про руки, все еще в следах крови, и морщится, отмывая их под едва теплой водой. Кидает последний задумчивый взгляд на парня на диване, но наблюдать за его сном и дальше нет никаких сил. Сон у нее чуткий, если ему будет плохо, она услышит и из своей комнаты, достаточно оставить дверь открытой. Сон приходит неожиданно, как облегчение. Она давно не засыпала так просто без лекарств, без ночника и без какой-нибудь успокоительной мелодии на телефоне.

***

Утро начинается с шума из соседней комнаты, и Элла вздрагивает, просыпаясь, пару секунд испуганно стискивая подушку, пока не вспоминает вчерашнюю ночь. Нечего пугаться, она сама впустила незнакомца в дом, в крови и едва дышащего. Человека, которого она сама пару раз видела на лестнице с бейсбольной битой. Кажется, когда в школе учителя намекали ей, что колледж не для ее умственных способностей, они были недалеки от истины. Снова натягивая на себя свитер, она осторожно шагает через порог комнаты.

Элла вздрагивает, когда сразу за порогом обнаруживает своего ночного гостя. Как будто он караулил тут, ожидая, что она выйдет. Не самая приятная мысль, и от нее девушку слегка передергивает, потому что теперь, при свете утра, ей становится не по себе наедине с этим человеком. Кто он? Почему он вчера ночью еле дополз до дома, оставляя за собой кровавые следы? Может его ищет полиция, может часть той крови, которая до сих пор разбрызгана по его одежде, которая въелась в его кожу, в разодранные костяшки пальцев, совсем не его?

Она никогда не жила одна и не задавалась вопросом каково это – чувствовать страх в собственном доме. В ее доме всегда был рядом кто-то, за чьим плечом можно было спрятаться, точно зная, что все проблемы будут решены и без нее, а она сама все равно недостаточно умная, недостаточно взрослая и недостаточно ответственная, чтобы с ними справиться. И вот, ее проблемы стоят перед ней в разорванной окровавленной рубашке, в бинтах, и смотрят нахмуренным взглядом. Проблемы говорят ей «спасибо» так, будто за горло кто-то схватил костлявой рукой и заставил выдавить это слово, но почему-то именно это позволяет Элле слегка расслабиться и кивнуть. Дирк, несмотря на свой угрюмый вид, несмотря на вчерашние вопросы, несмотря на разводы крови на ее полу, все равно не кажется плохим парнем. Скорее побитым жизнью, как бродячий пес, который смотрит исподлобья и укусит руку, если та попытается его погладить, но скорее из осторожности, чем от злобы.

— Не стоит, — быстро произносит она, не задумываясь даже над тем, чтобы попросить что-то взамен за свою помощь. – Я бы попросила помочь с уборкой, но ты едва стоишь на ногах, а я не любитель пыток, — Элла слегка улыбается, но улыбка получается не особенно уверенная. Ей не очень хочется отмывать с пола кровь. Вид засохших разводов навевает не лучшие воспоминания, заставляет пульс биться чуть чаще, заставляет повести плечами, будто она замерзла, и несколько раз провести ладонями по рукавам свитера изнутри – сухим, чистым, без единого пятнышка, она и так знала это, можно было не проверять. Но, несмотря на нервный жест, она чувствует себя почти спокойно, не так резко реагирует, как обычно. Никакой тошноты, никакого головокружения – как будто события ночи показали ей обратную сторону ее страха, и где-то к рассвету, рассматривая запачканные пальцы, она поняла, что глупо бояться крови, лезвий и острых предметов – бояться стоит тех, кто держит их в руках. – Попроси, — разрешает она, не совсем понимая, что еще он может от нее хотеть.

Передернув плечами, чтобы прогнать пугающие мысли, она шагает, наконец, ближе, рассматривая Дирка. Обычно она не обращает внимания на людей, незнакомые лица смазываются, расплываются перед глазами – незачем их запоминать, но теперь перед ней уже не совсем незнакомец, и его стоит запомнить. Хотя она предпочла бы запомнить его другим, не с темными кругами под глазами, не то от недосыпа, не то от ударов, не с засохшей в волосах кровью, и не с таким усталым, напряженным лицом. Неловко смотреть на то, как тяжело он опирается о дверь, как с трудом поддерживает себя на ногах, но она прикусывает язык, чтобы не предложить еще раз вызвать доктора. Теперь, когда мозг работает чуть более ясно, она прекрасно понимает почему он так настойчиво отказывался вчера, почему так упорно сжимал зубы и терпел боль вместо того, чтобы просто сдаться на милость врачей. Почему-то это вызывает сочувствие вместо неодобрения. Она только надеется, что через пару дней к ней не придет с вопросами полиция или те самые люди, которые нанесли эту рану. – Ты как вообще себя чувствуешь? Выглядишь… ммм… — слова в голове испуганно мельтешат, пытаясь выбрать из своего круга самое нейтральное, но упорно всплывает только одна фраза – «уже не как труп». Комплимент достойный ее красноречия, но она всегда спотыкалась в словах, красиво складывая их вместе лишь иногда, на бумаге, наедине с собой. – …чуть лучше, — в итоге дипломатично завершает она. – По сравнению со вчера. Но все равно… ты уверен, что тебе стоит вставать? Если у тебя шов разойдется, я не знаю, смогу ли еще раз… — Элла невольно кривится, вспоминая, как тряслись руки, как закипала в груди истерика, и иголка в пальцах едва двигалась. Она сама бы ни за что не поверила, что способна на такое, и сейчас, при свете дня, кажется, что все это было странным сном, полуночным кошмаром. Но реальность остается реальностью, и, наверное, ей пора перестать удивляться вещам, которые она может делать сама, если больше некому. За эти пару месяцев, которые прошли с того мгновения, как иголка зашивала ее кожу, она успела собрать свою жизнь из осколков, заливая их клеем, замазывая сверху лаком, чтобы было не видно, и теперь она даже смогла помочь кому-то другому. Это повод для гордости, но пока она чувствует только усталость. Отводит волосы ото лба, очень надеясь, что в них не осталось следов крови, и передергивает плечами, стараясь не показывать, как ее все это выбивает из колеи.

Это мило, что Дирк пообещал помочь с уборкой, но они оба не могут не понимать, что он сбежит за дверь, как только сможет нормально ходить. И уже не вернется. А потом залижет себе раны, как дикий зверь, и снова будет кидать мрачно-презрительные взгляды, сталкиваясь с ней на лестнице, пока в какой-нибудь не слишком прекрасный день уже не вернется и к себе домой. Эта мысль почему-то болезненно заседает в голове, но даже Элла не настолько наивная дурочка, чтобы пытаться убедить кого-то ступить на верный путь, пересмотреть свои взгляды на жизнь и выбрать светлую сторону. Кому, как не ей, понимать страсть к саморазрушению? И кому, как не ей, знать, что это не ведет ни к чему, кроме черной спирали отчаяния и одиночества.

— Убери свои деньги, пожалуйста, и пойдем на кухню, сейчас что-нибудь придумаю, — говорит она, проглатывая свои сомнения и навязчивое желание хотя бы попытаться что-то исправить.

Она невольно вздрагивает от прикосновения. Она не любит, когда ее трогают – не любила когда-то, но потом ее приручили, как дикую кошку, и она жила одними только этими касаниями, теплыми, нежными, каждый раз напоминающими, что все хорошо. Что как бы ни крутился этот неустойчивый мир, как бы ни уходила из-под ног земля, ее точка опоры все равно останется на месте… нет, она не любит чужих прикосновений. К счастью, оно такое мимолетное, что она не успевает даже дернуться. Только натянуто улыбается, не зная, как реагировать на слишком искренние, слишком хорошие слова. Чтобы не реагировать, она все-таки проходит мимо Дирка на кухню, так и не поднимая взгляда.

На кухне ее встречает металлический запах крови, довольно отчетливый. Может быть, это правда, а может – ее богатое воображение, запуганное тревогой. Элла привыкла игнорировать часть своих ощущений – фантомный запах дыма ночами, движение теней в углу, которое видишь краем глаза, шорохи ночью. Это было проще, когда она жила с кем-то, кто мог поцеловать ее в висок и сказать, что это все глупости, опять тревожность, а в углу нет ничего, кроме пыли и тени. Теперь же она порой не знает, реален ли этот привкус на языке, или ее подсознание играет очередную шутку, не давая ни на мгновение забыть о кошмарах вчерашней ночи. На всякий случай она открывает окно, впуская в душную комнату воздух и солнечный свет дня, отодвигает занавески и нажимает кнопку электрического чайника. Привычные, почти автоматические действия навевают спокойствие, но потом взгляд снова задевает пятно на полу, и Элла невольно ежится. Сколько еще она будет, заходя на кухню, заново переживать все это? Сколько еще будет вторым, мысленным зрением видеть такие же пятна на белом кафельном полу туалета ее предыдущего дома? Сколько ее подсознание будет мучить ее этой ассоциацией и подступающей к горлу тошнотой?

Есть совершенно не хочется, но она послушно движется к холодильнику, чтобы покормить своего… гостя, и потому, что терапевт запретил ей не есть. Если у нее сильно упадет вес, он не даст ей дурацкую справку об адекватности, и вместо выхода на работу она отправится в лечебницу для таких же психов, как она, которые не успели удачно притворится.

– В этом доме с едой не очень, но кое-что завалялось, – произносит она, не оборачиваясь, но по звуку примерно представляя, что Дирк стоит в дверях, опираясь о стену. Ей не приходит в голову помочь. Завалялось – очень подходящее слово, потому что ее импровизированный омлет состоит из половины банки фасоли, мелко порубленного огрызка колбасы, и яйца, размешанного со сливками. Сливки, пожалуй, единственное, что у нее дома не переводится никогда, потому что кофе, не разведенный ими наполовину и не приправленный тремя ложками сахара, она пить не умеет. Впрочем, готовить завтраки она тоже не умела еще месяц назад – зачем, если их всегда делали для нее – так что, может быть, она еще научится.

— Нет, никому, — со вздохом говорит Элла, доставая чашки из шкафа. Забавно, что у нее их две. Как будто она еще на что-то надеется. Ей и некому рассказывать, но об этом лучше промолчать. – Скажи мне лучше, — добавляет она, ставя перед Дирком тарелку, и стараясь удержаться от потока оправданий, что ее еда не очень-то похожа на картинку идеального завтрака, и даже здорового. Больше напоминает завтрак за один доллар. – Эти люди, с которыми ты вчера не поладил… они знают, куда ты пошел? Они не будут тебя искать? Здесь?

Мысль об этом появилось у нее сразу, как Дирк спросил, кто знает о том, что он здесь. И правда, кто знает? Остались ли капли крови на лестничной клетке? Стоит ли ей ждать гостей? Ее фантазия уже намекает на шум шагов на лестнице, на перешептывания за дверью квартиры, хотя Элла и точно знает, стены здесь толстые. Она ничего не услышит.

Хочет ли она знать? О, разумеется, не хочет, но она и так слишком долго считала, что все в ее жизни подчиняется этому волшебному слову «хочу», и смотрите, какую цену она за это заплатила. Ей почти тридцать, и она лишь недавно научилась готовить себе что-то, относительно напоминающее еду, узнала, что налоги сами себя не заплатят, и что, если ты живешь одна, ты невольно рисуешь у себя на спине мишень. Новый жизненный урок усвоен, не стоит сразу открывать дверь любому ночному гостю, даже если он просит помощи, особенно если он в крови и едва дышит.  Эллу не совсем устраивает такой расплывчатый ответ о своей безопасности, но остается только кивнуть, тоже присаживаясь за стол со своей тарелкой и чашкой. Никто не даст ей гарантий. Она одна, и единственное, что она может – поверить на слово и надеяться, что повезет. Или опять переезжать, но где еще она на свое пособие сможет снять свою квартиру?

Элла устало вздыхает, ковыряя вилкой в еде и пытаясь заставить себя проглотить еще кусочек. Она так отвыкла от общества людей, от их оценивающих взглядов, что не сразу понимает, что ее вид не может не вызвать вопросов.

— Что со мной случилось? – вопросом на вопрос отвечает она, смущенно прячась за прядью распущенных волос. Ей неловко, что она так легко показывает свою усталость, свои тревоги, провоцируя Дирка вопросы, как будто только и ждет, когда ей наконец-то дадут выговориться, поплакать у него на плече и рассказать обо всех своих горестях и проблемах. В надежде, что кто-то решит их за нее, как всегда и бывало в ее жизни. Но она больше не такая, правда, она изменилась, она старается. И она научилась держать язык за зубами даже на приеме у своего психотерапевта, потому что как бы грустно это ни звучало, всем плевать на ее проблемы. Никто не хочет слушать чужие жалобы, даже если рисует на губах вежливую улыбку искреннего интереса. Дирк тем более не хочет, он наверняка уже считает ее еще одной беспомощной дурочкой, которая только и умеет, что картинно вздыхать и ныть целыми днями.

Но ведь с ней, наверное, действительно что-то случилось. Что-то необратимое, что-то, что сломало ее хрупкий позвоночник, косточку за косточкой раздробило на болезненные, острые осколки, а потом заставило собраться во что-то новое, что-то, чего она сама еще не до конца поняла. Новую личность, сильнее, умнее, без прежней наивности, но и без прежней улыбки на губах. Оглядываясь сейчас на себя год, два года назад, Элла одновременно презирает ту девочку, такую очаровательную в своем эгоизме, и такую слепую ко всему миру вокруг, и завидует ей. Та девочка была счастлива. За счет других, за счет другого, самого близкого человека – но она не знала об этом, не задумывалась, и ей было хорошо.

Взгляд Дитриха, опустившийся на ее руки, бледными пауками торчащие из слишком длинных рукавов растянутого свитера, выдергивает ее из мыслей. Заставляет моментально дернуться и натянуть эти рукава еще ниже, закрывая пальцы почти полностью. Нервное, резкое движение, но Элла не всегда себя контролирует в таких случаях, любой взгляд обжигает кожу слишком сильно, и шрамы сразу начинают ныть, напоминая о себе с каждым движением. Врач говорил, это психологическая боль, не настоящая. Что такое часто бывает у – неловкая пауза, которую Элла послушно терпит, теребя пальцами край рукава, — таких как она.

— Ничего особенного, наверное, — наконец, произносит она, скорее, чтобы загладить свой неловкий жест, чем потому, что действительно хочет что-то сказать. – Ничего такого, что не случается с другими людьми. – Пары встречаются и расстаются, парни меняют девушек как перчатки, кто-то разбивает кому-то сердце, но никто не режет из-за этого руки, ничьи жизни не ломаются и не рушатся, оставляя за собой лишь жалкий остов человека. – Просто я оказалась слабее, чем другие, и не смогла выдержать удар, только и всего, — Элла слегка улыбается, стараясь заглушить очередную волну ненависти к себе внутри, запивая ее глотками горячего кофе. Иногда ей кажется, что она изменилась за это время, иногда у нее получается почувствовать что-то вроде гордости за эту новую себя, а иногда она уверена, что себя все равно не изменишь. И как бы она ни отрицала это, больше всего на свете ей хочется просто выложить все, что на душе и позволить кому-то вести себя за руку дальше. Хоть первому встречному, хоть человеку, который каждый вечер выходит на улицу с бейсбольной битой, а возвращается порой с синяками, порой матерясь сквозь зубы и сжимая рукой неестественно вывернутый локоть, а порой с капающей с одежды кровью. Отчаяние, кажется именно так это называется. Отчаяние и одиночество, и именно поэтому она немного надеется, что Дирк все же останется или хотя бы зайдет через пару дней, чтобы помочь ей с давно сделанной уборкой. – Мне стыдно даже говорить об этом кому-то. Но я хотела бы быть как ты, уметь сжать зубы и вытерпеть все что угодно, не сломавшись.

Неуязвимый. Как еще можно назвать человека, который чуть не умер вчера, а сегодня уже уплетает ее кулинарные попытки за обе щеки и спокойно расспрашивает ее про то, как она себя чувствует?

Элла не совсем понимает зачем он настаивает. Людям редко интересны чужие мысли, когда они не затрагивают их самих, но Дирк продолжает нажимать, как будто ее ответ что-то изменит. Из ровного его тон вдруг становится почти осуждающим, и она невольно сжимает пальцы на чашке, чувствуя себя в чем-то виноватой. Почему это так важно для него? Что-то есть в настойчивости, с которой он спрашивает, в хмуром взгляде, но она не настолько хорошо его знает, чтобы заглянуть под эту оболочку, чтобы действительно понять.

— У каждого свои проблемы, чем мои важнее твоих? Мои точно не оставят меня истекать кровью где-нибудь в подворотне, а значит по умолчанию менее ужасны. Просто ты сильнее меня, и ты справишься даже с такими… но это вовсе не повод меня жалеть, правда, — она передергивает плечами, не поднимая взгляда. Жалость – удивительное чувство, которого многие боятся, а она с удовольствием увидела бы его в чужих глазах, с радостью приняла бы из чужих уст снисходительное бедняжка, поцелуй в макушку, и немного заботы. Но это не выход. Ей нельзя снова, как пиявке, впиваться в кого-то достаточно хорошего, чтобы увидеть в ней эту внутреннюю хрупкость, нельзя разрушать его жизнь своим эгоизмом, каждым невольным поступком. Каждой улыбкой, слепой к чужому страданию. Нет, ей лучше держаться подальше от людей, даже если ее тянет к ним глупой мухой, готовой биться о стекло фонаря, пока не разобьет голову, тянет к теплу, которое за этим стеклом спрятано. Но она не имеет права снова запирать кого-то в своих желаниях, в своей любви, из которой не найти выхода – не имеет права заставлять других жить ради нее, а не ради себя. А начинается это все с жалости, уж ей-то это хорошо известно. Джей когда-то давно подошел к девочке, одиноко сидящей в школьной столовой, и взял ее за руку, когда кто-то отобрал ее яблоко. Один жест – и столько проблем, столько лет оказалось напрасными и потерянными для него, потому что он заблудился, не то в этой самой жалости, не то в своем инстинктивном желании защитить слабого.

Зачем он оставался с ней все эти годы, если не любил? Зачем он ушел, если любил? Столько вопросов, и каждый жалит больнее осколков стекла того самого фонаря, который она больше не имеет права разбивать. Столько вопросов, но она не должна о них думать. Терапевт просил сосредоточиться на настоящем, не на прошлом. Но ведь даже если она выбросит каждую вещь, связывающую ее с тем, что было, подстрижет и перекрасит волосы, наденет линзы и начнет говорить на другом языке, ей все равно не избавиться от самой себя. От той, что внутри, что смотрит на нее из зеркала молящими кошачьими глазами. Пожалей меня, помоги мне, возьми на себя все мои проблемы. Она не замечала этого никогда раньше, но теперь она видит, и чувствует лишь неприязнь и отвращение к девушке по ту сторону стекла. Но что она может сделать, раз уже даже ее сосед, молчаливый и угрюмый, нелюдимый парень с битой, сейчас готов ее пожалеть? Как еще сказать, что не стоит этого делать?

— Что сделал? – не сразу понимает она, потому что мысли уже успели уйти в совсем другом направлении. А потом Дирк кивает на ее руки, судорожно сжавшиеся на чашке, словно пойманные месте преступления. – О, — выдыхает Элла, не зная, как тут можно ответить. Ей никогда не приходило в голову, что ее жесты, ее поведение можно истолковать так. – Нет… ты не понимаешь, — она слабо улыбается, но теперь уже ясно, что слова не помогут. Он не поверит ей, пока не увидит сам. А если не увидит, то упадет в то самое опасное болото жалости, придумав себе какую-нибудь печальную историю. Но как же, оказывается, тяжело – делать не то, что она хочет, а то, что должна, обрезать даже ниточки симпатии постороннего человека. – Ты уже знаешь мое имя, верно?

Пальцы мучительно сжимаются, почти в судороге, когда она оттягивает рукав на левой руке, показывая заживший порез. Он еще не успел стать шрамом, все еще кровоточит порой, когда она невольно расцарапывает руку во сне. Он говорит громче любых слов и красноречивее объяснений. Со вздохом Элла дергает рукав обратно и встает, чтобы убрать тарелки.

— Не рассказывай никому, пожалуйста. Хозяйка квартиры не знает, иначе вряд ли она вообще пустила меня сюда жить.

Дитрих так комично ничего не понимает, словно оправдывает все стереотипы из сериалов, где угрюмые парни с мышцами скорее врежут тому, кто попросит их сложить два и два, чем смогут посчитать ответ. Но тут дело не в этом, конечно, он совсем не похож на тупого дуболома. Просто он уже придумал про нее историю в своей голове, хорошую историю, наверное, куда лучше реальности, а теперь она рушит ее. Аккуратно разбирает по кирпичику все хорошее впечатление, которое может сложиться, если не знать ее по-настоящему. Рушит, потому что хватит с нее обманов и масок, и никто не заслуживает, чтобы его водили за нос печальной улыбкой и глазами олененка, за которыми не прячется ничего красивого. Самые опасные твари в этой жизни никогда не носят предупреждающих ярких полос, а когда они проглотят тебя, захлопнут ловушку, как большое плотоядное растение, будет уже поздно. Элла усмехается, когда Дирк наконец-то соединяет все нарисованные ей точки, поворачивается к нему спиной, чтобы помыть тарелки.

— О, на этот вопрос пусть лучше ответит мой психотерапевт… Он, кажется, гораздо лучше все это понимает, может часами мне рассказывать о том, что я чувствую и почему, — произносит она, пожимая плечами. К концу терапии она, наверное, заучит его речи наизусть и будет повторять их с пустым взглядом и вежливой улыбкой, как школьный учебник. Так делают почти все, кто выходит снова из белых стен терапии в большой мир, никто из них на самом деле не излечивается, это сразу видно по их рыбьим глазам на встречах группы поддержки. Они говорят о том, что нашли свое место в мире, что больше не хотят причинять себе вред… им верят. Но в глубине души они, как и она, знают простой секрет – им всем просто страшно довести дело до конца.

Элле не очень нравится то, куда заходит этот разговор. Дирк, может быть, еще слишком слаб, и голова кружится от потери крови, поэтому он говорит такие вещи, задает ей такие вопросы. Или может быть просто узнает ее слабые места, заботится о своем будущем, опасаясь, что она выдаст кому-то его секреты. Это как-то даже глупо, в конце концов, она вся – одно большое слабое место. Куда ни ткни пальцем – мягкая шерстка беззащитной плюшевой игрушки.

— Но вчера тебе это с трудом удалось. И кто знает что будет в следующий раз, — с легкой насмешкой произносит Элла в ответ на его смех, передергивая плечами и опираясь ладонью на столешницу позади себя. – Впору спросить за что ты себя так ненавидишь.

Она не знает даже с чего вдруг так осмелела, что так отвечает едва знакомому человеку. Обычно в такие моменты ее сковывает неловкость, и она мучительно медленно подбирает слова, вежливые и пустые. Может быть, дело в том, что они на ее территории, и здесь она чувствует себя чуть увереннее. Может – в том, что после того, как видел внутренности человека и зашивал на нем кожу, стеснение отходит на второй план. Может, это просто голова кружится от недосыпа и нервов, вот она и ведет себя так странно. Элла слегка задумывается над тем, что делать дальше – искать в интернете как обработать зашитую рану, или Дирк сам знает, знал же он вчера что делать, не в первый раз оказывается в такой ситуации. Поэтому она вздрагивает от неожиданности, когда он подходит ближе, чтобы неловко погладить ее по волосам, как чужого испуганного ребенка. Она вообще не любит лишних прикосновений, всегда старается избегать рукопожатий и поцелуев в щеку, выскальзывает из неуместных объятий родственников. Только от одного человека она всегда принимала их с удовольствием, таяла от каждого касания, теплыми солнечными зайчиками по коже. Так просто сейчас закрыть глаза и сделать вид, что ничего не изменилось, что шрам не стягивает кожу руки, кольцо не соскальзывает с похудевшего пальца, но все те воспоминания теперь безнадежно испорчены одним, самым последним. Перечеркнувшим все. Она больше не может вернуться в убежище своей памяти. Но сейчас ей почему-то и не хочется. И уворачиваться от чужих рук тоже не хочется. С легким удивлением Элла вдруг понимает, что скучала по простому человеческому контакту, и сейчас ей приятно несмотря на то, что он нарушил ее просьбу. И неприятно, что так быстро убрал руку.

— Жалеешь все-таки. Обещал ведь, — она слегка улыбается, смотрит снизу вверх, неожиданно близко. Странная ночь, странный день, странный человек – Дитрих совсем не похож ни на одного ее знакомого, он скорее из тех, с кем знакомство было бы строго запрещено. Но она теперь сама решает с кем ей знакомиться. И она теперь сама из тех, с кем лучше не общаться.

Согласна ли она со своим терапевтом хоть в чем-то? Элла усмехается, она привыкла давно, что ей не нужно иметь свое мнение, когда другие – взрослее, опытнее, умнее – решат за нее все. Она редко сомневается в чьих-то словах, соглашаясь почти сразу со всем, что ей говорят. Но терапевт… ее терапевт это человек, чье имя она не в состоянии запомнить уже несколько недель, человек в сером костюме и с бесцветным, бесстрастным лицом, человек, который в день видит десяток таких, как она, и уже не может найти в своей душе ни капли сострадания, ни грамма сочувствия. На их сеансах она не говорит, а он не слушает. И все же, его советы порой помогают, даже если она следует им скорее на автопилоте, чем из настоящего желания поправиться. Может быть, он и впрямь лучше разбирается. Но одна только мысль о том, что посторонний человек понимает, что у нее внутри, видит ее насквозь, когда она сама не может рассмотреть себя в зеркало, пугает.

— Нет, возможно, он и впрямь знает лучше. Но мне от этого не легче. Каждый должен сам разбираться в себе, разве нет? – произносит она вслух, и понимает, что не хочет, совершенно не хочет в себе разбираться. Ей не нравится даже то, что на поверхности, что же будет, когда она копнет внутрь?

Странное утро получается, несколько часов назад она рассматривала буквальные, физические внутренности незнакомца, а теперь он вдруг сам предлагает ей взглянуть на внутренности метафорические. И странно, что его слова отзываются эхом ее мыслей. За что ему себя любить? А за что ей себя? Ответа на этот вопрос она не знает, не пытается его найти даже, уже смирившись с тем, что ее уверенность в себе упала в пропасть вместе с человеком, который держал ее на себе все эти годы. Но вот ответ на первый вопрос ей невольно хочется найти. Это ведь другое совсем, Дитрих другой, он живой и настоящий, и даже если он оступился пару раз, это еще не значит, что ему остается теперь только падать, падать и падать. Элла кусает губы, пытаясь сформулировать это как-то, чтобы звучало не очень глупо и не цитатой из китайской печенюшки с мудростями, чтобы он понял, что ей не все равно, и пусть они не знакомы, она уже готова увидеть в нем то, чего не видит он сам.

— Уверена, за что-то можно, — наконец, говорит она, и почти ждет, что Дирк рассмеется, что этот вопрос окажется ироничной шуткой, а не откровенностью. Но он молчит, и смотрит все так же серьезно, как будто и впрямь ждет, что она скажет что-то значимое. – За все, что ты уже сделал. За все, что можешь сделать. Я вот верю, что ты гораздо больше, чем тебе самому кажется, – получается все-таки глупо, наивно как-то, по-детски. Кто такие вещи говорит вообще? Но ведь это правда, она действительно в эту самую секунду верит, что он может все, что угодно. Нужно только немного веры в себя.

Элла смеется, тоже усаживаясь обратно за стол. Так странно видеть, как этот парень робеет перед ее словами, пятится, будто чего-то боится. Откровенности, может быть, и это ей хорошо понятно – но ведь он сам начал этот сложный разговор, а она лишь продолжает отвечать, сама не замечая, потому что это приятно – говорить с человеком. По-настоящему говорить, а не просто слушать чей-то бесконечный монолог, кивая ему в такт. Она привыкла, что людям никогда по-настоящему не интересно ничего из того, что она может сказать, привыкла молчать и улыбаться, привыкла лишь изредка вставлять реплики в общую беседу. Еще в детстве родители всегда говорили друзьям что она вежливая и деликатная, молчаливая и стеснительная, а она просто боялась, что за шумом и криками, за речью других ее тихий голос никто не услышит. Но Дитрих ее слушает, и это вдохновляет продолжать говорить.

— Нет, не была, — честно отвечает она, слегка морщась. Неприятно снова думать, что единственный раз, когда она открыла душу посторонней женщине, та воспользовалась ситуацией. Что она слушала, смотрела на ее слезы, гладила по спине, поила чаем, а сама уже мысленно выдумывала сплетни, которыми оплетет свою новую квартирантку, уже представляла, как будет охать и ахать с подружками о том, какая эта девочка жалкая. И беспомощная. И бестолковая. Вся ее жизнь в ее глазах свелась к одному простому не смогла удержать мужика. Элла поджимает губы, стараясь снова не расстроиться на этот счет, она не знает, как теперь смотреть в глаза этой милой бабуле. Другая бы разозлилась, отомстила ей или просто высказала все, что думает. Другая, но не она. Она теперь будет осторожнее ходить по лестнице, прислушиваться к шагам, чтобы случайно не попасться на глаза хозяйке, как будто это она в чем-то виновата. Глупость, такая глупость. – Не знаю, что она еще рассказывала, парень меня действительно бросил, вот и вся трагедия, — трагедия, через которую некоторые девушки проходят по несколько раз в неделю, и только она умудрилась развести из этого драму, достойную голливудского фильма. За это тоже стыдно теперь, за каждый свой шаг стыдно, но изменить уже ничего нельзя. Она вздыхает, запускает руки в волосы, отводя их от лица, болезненно дергает прядь. – Ты поэтому всегда так грозно смотрел на меня? Из-за ее рассказов? – уточняет она, вдруг вспомнив. – Или у тебя есть злой брат-близнец, потому что я совсем не узнаю тебя сейчас. Того парня я очень опасалась.

В школе она была той самой девочкой без подруг, которая испуганно вздрагивала и прятала глаза, стоило кому-то к ней обратиться. Она тупая, как пробка говорили за ее спиной те, кто ее хотя бы замечал, но и таких было немного. Не красавица, не отличница, не смелая неформалка – просто серая мышка, которая вечно что-то пишет или рисует у себя в тетради, отсутствующим взглядом смотрит в окно на уроках, словно надеется отрастить себе крылья и улететь. Но с парнями ей оказалось найти общий язык проще. Или с одним конкретным парнем. Если бы он тогда не взял ее за руку, не провел через несколько лет чужих враждебных взглядов и насмешек – это всего лишь школа, Эль, если тебя три раза за день не назвали сучкой или шлюхой, значит ты заболела и осталась дома, – была бы она здесь сейчас? Или еще тогда пополнила бы печальную статистику школьных суицидов, оставив о себе недолгое воспоминание в виде шкафчика, увешанного цветами и словами сожаления от людей, которые ее никогда не знали и не хотели знать? Элла передергивает плечами. Эта дружба помогла ей тогда, вытянула ее из болота, в которое она медленно, но верно погружалась, сама того не замечая. Но она положилась на эту дружбу слишком сильно, доверилась безответно, беспредельно, и позволила выдернуть у себя из-под ног землю.

– Друг? – невесело улыбается она. Джей был ее другом, прежде всего. И Джей своим уходом будто стер все их годы вместе. Стер ее неуверенную, хрупкую самооценку, ее смелость, ее любовь к ярким цветам. Недавно открыв шкаф с одеждой, она с ужасом перебирала короткие платья, пытаясь вспомнить, как это – хотеть привлекать чужие взгляды, чужое внимание, а не прятаться в тени серых водолазок. – Да, иногда только друг может помочь, но… — она невольно проводит рукой по волосам, зачесывая их назад. Трудно вслух сказать, что она думает, разобраться в этом скомканном клубке чувств и мыслей, даже для себя самой сделать хоть какой-нибудь вывод. Единственный друг, что у нее был, спас ее. И он же чуть не убил ее. Нельзя давать кому-то слишком большую власть над собой, об этом ей говорил психотерапевт в один из своих моментов брезгливой жалости к пациентке, нельзя быть настолько зависимой от него, но все равно нужно кому-то доверять и на кого-то полагаться. Иначе никак. Спутанная инструкция для запутавшейся девушки – и Элла до сих пор не понимает, где эта грань, за которой станет слишком, как не проскочить ее, вслепую шаря руками в темноте. Ей нужен друг. Ей не нужен второй Джей. Ей нужно выживать. Она вздыхает, невольно жалея, что не налила себе вторую чашку чая – за ней можно было бы спрятаться. – В общем, не знаю, честно. У меня не самый большой опыт в дружбе. Наверное, иногда это именно то, что нужно. Например, сейчас я с тобой поговорила – и мне стало чуть легче, – последние слова она произносит чуть смущенно, опуская глаза, потому что это простой разговор, пусть и немного странный, немного слишком откровенный для двух незнакомцев. И все же, ей правда легче.

Улыбка у Дирка очень приятная, даже когда это не улыбка – так, ее тень, легкий намек на то, что могло быть. Его лицо становится чуть более мягким на несколько мгновений, а потом снова ожесточается. Не против нее, скорее против всего мира, который заставляет его бороться кулаками, зубами и когтями, чтобы выжить. У Эллы никогда не было знакомых не в ладах с законом, кроме разве что тети, которая ловила штрафы за превышение скорости раз в неделю; она из приличной семьи, и таких людей видела только по телевизору. Поэтому, может быть, ей очень легко смотреть на Дирка через розовые очки, мысленно рисуя ему романтический ореол жертвы обстоятельств. Здесь и сейчас он совсем не похож на человека, способного кого-то убить или ограбить – просто на кого-то очень запутавшегося в жизни, совсем как она. Не верящего, что где-то впереди есть свет в конце туннеля, и что у него есть силы добраться до этого света. Ей хочется сказать, что конечно оправдает, нужно только захотеть, но она лишь нервно треплет нитку в рукаве, не решаясь и дальше говорить мотивационные речи. Она не терапевт, в конце концов. И она и сама знает, как это раздражает порой, если кто-то думает, что знает тебя лучше тебя самого.

— И правда, очень злобно, – Элла снова не удерживается от того, чтобы не поддразнить его. Дирк умеет быть грозным – это она точно знает, но теперь, стоило ему признаться в своих слабостях, в своей неуверенности, как ей стало тяжело его бояться. И его насупленные брови теперь вызывают скорее смех, чем дрожь; она прикрывает рукой рот, чтобы случайно не обидеть его неуместной улыбкой. Ей стыдно теперь, что она судила его по внешности, не попытавшись даже задуматься, что сосед по лестничной клетке не чудовище, не монстр, который приходит в темноте, а такой же человек, как и она. – Думаю, что не очень, – все же признается она, улыбаясь уголками губ. – Ты оказался совсем не таким, как я думала.

Кошачьими коготками скребет по душе осознание, что она вызывает жалость, ту самую жалость, о комфорте которой она так долго мечтала. И вот, добилась. Но от сомнений и странного ощущения, что теперь ей уже не совсем этого хочется, ее отвлекают последние слова Дирка. Пару секунд она хмурится, переваривая всю их абсурдность.

– Просто теперь я знаю, что и тебя тоже можно ранить, – бормочет она, пожимая плечами, и имея в виду не только телесные раны. Каждый становится чуть менее страшным, и чуть более приятным, стоит ему показать свою слабость. Кому как не ей, осознанно и неосознанно игравшей на этом всю жизнь, это не знать. Хотел он этого или нет, но теперь она видит его совсем по-другому, и дороги назад уже нет. Видеть в людях лучшее – пожалуй, один из немногих ее талантов, и она видит, стоит только присмотреться получше; жаль только, что нельзя показать это Дирку в зеркале.

Элла склоняет голову набок, любопытно, как птичка. Так не бывает, хочется сказать ей. У всех есть друзья. Даже у меня был, пока я все не испортила. Но Дирк отстраненно пожимает плечами, как будто ему и правда плевать, и она который раз за день думает, что он странный. Он будто оградил себя от мира бетонной стеной, заколотил наглухо окна и не жалеет даже, не скучает по свободе и ветру в лицо. Не ищет выхода, показывая остальным лишь камуфляжный фасад, взъерошенный дулами автоматов – к такому никто не полезет в душу, даже какая-нибудь мимолетная знакомая, попавшая под очарование суровой складки губ и мрачного взгляда, не станет пытаться. Безнадежно, бессмысленно. Но почему-то здесь и сейчас он, вместо того чтобы запираться и защищаться, сам открывает двери, мягко признаваясь, что и он порой чувствует себя одиноко, что и ему, такому неприступному, тоже бывает нужна помощь. Если бы Элла была смелее, она бы протянула руку, сжала его ладонь, тяжело лежащую на столе, в своей, чтобы показать, что она понимает. Она знает, как это. И сама едва верит в происходящее, но ценит это краткое мгновение откровенности, этот взгляд в замочную скважину, который он ей позволил. Бояться? Как его бояться после этого? Она всегда боялась лишь неизвестности, темноты и одиночества, и пусть она еще не может сказать, что по-настоящему знает его, достаточно того, что она понимает. Они похожи ведь чем-то. Они оба просто запутались, заблудились в сумерках без мечты, без цели.

Она обещала себе больше ни к кому не приближаться, пока не поймет окончательно, что же в ней не так, не вытащит из себя этот корень всех бед, не сожжет его на ритуальном костре. Но все благие намерения улетают в трубу от этого горького спасибо, тяжело падающего с губ. И Элла не спорит, провожает его до дверей, с сомнением наблюдает за тем, как он ковыляет дальше, подавляет в себе желание помочь, удержать. Эта грань доверия между ними слишком тонка, чтобы она рисковала проверять ее на прочность.

Дверь закрывается с финальным хлопком, разводы крови на полу уже не пугают так, как раньше. Задумчиво заправляя пряди волос за уши, она принимается их смывать.

Ночью эти разводы возвращаются. Плывут перед глазами, черным и черно-красным, затекают в горло и заставляют задыхаться; вязко текут по рукам, не отмываются ни водой, ни спиртом, пока она наконец не берет в руки лезвие, чтобы соскрести с себя их вместе с кожей. Элла просыпается от боли, от ногтей, впечатавшихся в руку повыше шрама. Вздыхает, глядя в такой знакомый потолок. Она не заснет больше, поэтому тратит остаток ночи на печенье с шоколадом, и сознание успокаивается к утру. С рассветом она даже улыбается, решив забросить плоды своей бессонной ночи в контейнер и зайти в гости к соседу. Он не приглашал, но почему-то ей хочется сделать ему этот подарок, и заодно проверить, что все в порядке.

Выдохнуть и позвонить в дверь. Элла не тот человек, который навязывает свое общество – наоборот, она вечно прячется в своей раковине, лишь изредка из нее вылезая, когда очень нужно, или когда кто-то вытаскивает. Но сейчас она сама стоит на лестничной клетке, переминаясь с ноги на ногу. Никакого ответа изнутри квартиры, и она вздыхает, для верности пару раз стуча в дверь кулаком – в доме плохие трубы, штукатурка летит со стен хлопьями, может быть, и звонки не все работают. Но дверь отворяется от ее удара, бесшумно и без сопротивления. Не заперто. Значит, он все же дома?

— Дирк? – неуверенно уточняет она у полутемного коридора. Она не могла перепутать квартиру, но в этот момент все равно начинает сомневаться. Он не стал бы оставлять дверь открытой, если бы ушел, и не стал бы молчать, услышав звонок. Облизывая пересохшие губы, Элла мягко касается кнопки звонка еще раз, и тревожная трель разрывает тишину, но изнутри по-прежнему доносится лишь молчание. Пульс бьется нервно, когда она шагает вперед, аккуратно проходит в комнату, взглядом стараясь найти какой-то ключик к этой загадке. И чуть не спотыкается об него.

Боже. Хозяин квартиры молчит не просто так, хозяин квартиры едва дышит, растянувшись на полу, темная кровь на повязке запеклась, но снизу сочится свежая, а вместе с ней что-то отвратительно желтоватое, что-то, что Элла даже не хочет определять. Кровь, снова кровь, и ей опять становится плохо, приходится отвести взгляд с усилием, сосредоточиться на лице, нездорово блестящем. Лоб под ладонью горячий, полыхающий.

— Дирк? – еще раз, тихо зовет она, стараясь успокоиться, стараясь отвлечься от того, что снова от нее зависит чья-то жизнь. Эта ответственность давит на плечи, лишает дыхания. Он просил не вызывать врачей, ни под каким видом. Угрожал даже, и Элла не знает, что ей важнее – страх за свою жизнь или нежелание навредить ему, но на пол вязко капает кровь, отмеряя секунды, и она не знает, не знает, что еще делать. Паника накрывает с головой, когда трясущимися руками она набирает знакомый номер. В прошлый раз ей повезло, машина приехала быстро. Повезет ли сегодня, или она уже истратила всю свою удачу на себя, на свои эгоизм и глупость? Дирк не выглядит так, будто немедленно прекратит дышать, но все равно минуты тянутся медленно, руки холодеют, и она сама едва сдерживает истерику, пока ждет приезда врачей. Чуть легче чем тогда, ночью – она ведь уже сделала все, что могла, но все равно тревогой выкручивает душу. Когда приезжают врачи, она не называет им его имени – врет, что не знает, что просто соседка, и эта полуправда-полуложь жжет язык своей простотой. Она ведь и правда просто соседка, с чего же она тогда такая бледная, что врачи предлагают взять и ее с собой?

Часы проносится в спешке, пока ей ставят капельницу, а Дирка увозят на операционный стол – сделать нормальные стежки на ране, не то кривое подобие, что изобразила она. Контейнер с печением кто-то сердобольный взял с собой, и она рассеянно грызет одно, пытаясь собрать себя по частям. Стены давят, повязка на ее руке, открытой всем взглядам, привлекает много ненужного внимания, и она как будто снова вернулась в прошлое, обратно в водоворот отчаяния, беспомощности и стыда.

— Мисс Роудс? – громко спрашивают над ухом, и Элла вздрагивает. – Вашего Джона Доу выпустили из операционной, скоро придет в сознание.

Неловко кивая, она выдирает из руки капельницу, двигается в сторону палаты, поспешно одергивая рукав и превращаясь снова в просто девушку, незаметную чужим взглядам. Не саморезку, не суицидницу, не дуру со шрамами — просто одну из многих. Ей пора ехать домой, но перед этим она хочет все же увидеть Дирка, пусть даже спящего. Перекрыть, переписать тот образ, который застыл в сознании – болезненное, восковое лицо, хриплое дыхание, кровавый ореол на футболке. Впрочем, ей в любом случае будут сниться кошмары.

В палате тихо, солнце ярко светит сквозь неплотно прикрытые шторы, и Дирк правда выглядит намного лучше, и дыхание у него спокойное, равномерное. Ей больше не нужно вслушиваться в него, боясь малейшей перемены, малейшей задержки. Для этого есть приборы и врачи. Груз ответственности слегка приподнимается с плеч, и Элла с облегчением падает в кресло рядом с кроватью – съесть еще одно печенье и, может быть, дождаться пробуждения.

Минуты тянутся медленно, и Элла все собирается уйти домой, но ноги словно не желают шевелиться. Бессонная ночь и беспокойный день дают о себе знать, глаза закрываются против воли. Нужно идти, встать и вернуться домой, пока ее не выгнали из палаты медсестры, но она все тянет, завязнув в этом солнечном ленивом мгновении. Чтобы не уснуть, она рассматривает Дирка. Он точно так же хмурится, как вчера вечером, даже во сне не способный сбросить свою маску угрюмого нелюдимца, которому никто не нужен. Она, наверное, слишком привыкла к своим розовым очкам и не умеет пока смотреть на мир без них, но в это мгновение очень легко представить, как разглаживаются морщинки у него на лбу, и суровая гримаса превращается в веселую улыбку, освещающую все лицо, смягчающую жесткие черты лица. Засмотревшись, она не сразу замечает, как он жмурится и открывает глаза, как смотрит по сторонам, не совсем еще осознавая реальность, в которой он уже не у себя дома, в убежище, а в белых стенах больницы. Элла невольно вздрагивает, когда хриплое что резко разрывает тишину.

Улыбка замирает на губах испуганно, когда Дирк начинает на нее кричать вместо того, чтобы радоваться, что он остался жив, что ему удалось проснуться еще раз, несмотря на все его усилия. Элла не любит, когда на нее кричат. Стоит кому-то повысить голос, как она застывает в ступоре моментально, вместо того, чтобы ответить или сбежать, уходит в себя, как улитка, прячущаяся в раковину. Взгляд становится зеркальным, пустым, а она только кивает замедленно, принимая на себя весь поток слов, пропуская их сквозь себя, как воздух. Но в этот раз спрятаться не получается, в этот раз ее держит неуловимое чувство вины, которое она так старательно давила в себе весь день. Он ведь действительно просил. Но она не могла дать ему умереть, и она не могла найти в себе силы играть в хирурга, имея при себе лишь кухонный нож, хотя и обещала вчера хранить его секреты.

— Я не… — начинает она беспомощно, не зная, как оправдаться, переводит взгляд на дверь, мысленно моля медсестру появиться именно сейчас и спасти ее, но никто не идет. Их двое в пустой палате, и почему-то вместо того, чтобы бояться, что Дирк ее ударит в порыве гнева, она боится, что он не сможет ее простить. И что ее ошибка и впрямь слишком дорого ему обойдется. Она ведь не знает о его жизни ничего кроме того, что за любой промах он может получить ножом под ребра, и эта мысль вдруг оглушает ее своей реальностью, и розовые очки покрываются паутинкой трещин. – Я не знала, что делать, — шепчет она, кусая губы, сжимая пальцы на ручках кресла. Инстинкт самосохранения кричит, что ей нужно что-то делать сейчас, позвать медсестру или просто уйти отсюда, пока он не остынет, но она замирает испуганным оленем в свете ночных фар. Дыхания не хватает, словно она сейчас словит паническую атаку, третью за эти два безумных дня, но в этот раз ей удается вернуться в реальность до того, как перед глазами потемнеет. Словно она становится сильнее. Мысль об этом действительно придает сил, и она сжимает губы, стараясь заставить себя ответить, вместо того чтобы покорно признать свою вину. Она ведь знает, что она права, чувствует, что поступила правильно, но попытка возразить вслух отнимает все ее силы. – Но я не могла дать тебе умереть, — стиснув пальцы, произносит она, выталкивая из себя слово за словом. – А сдохнуть ты всегда успеешь, это несложно. Главное не звони в последний момент в скорую, когда будешь на пороге, и поймешь, что жить все-таки приятнее.

Она не хотела добавлять последнюю фразу, не хотела превращать это в разговор о себе, но слова невольно вырвались сами, откуда-то из глубины души. Она тогда пожалела и успела, но он, если бы пожалел, уже не смог бы ничего сделать, он так и ушел бы без сознания, не сумев понять, что произошло. Он сам отнял у себя право решать. Ее почти трясет, когда она решительно подрывается с места, изо всех сил пихая Дирку в руки многострадальный контейнер с печеньем, и резко разворачивается, чтобы уйти. Пусть поправляется. Может быть, через пару дней, он поймет, что не стоило на нее орать, но сейчас она больше ни секунды не может находиться с ним в одной комнате. Где тот парень, который слушал ее внимательно, сидя за столом, который неловко опускал глаза, признаваясь в чем-то личном? Где-то внутри, но она не знает, как его вытащить, и не знает, нужно ли ей это. Розовые очки больно режут осколками, сонливость как рукой сняло, снова нервно колотится сердце, и капельница с успокоительным кажется далеким, сладким сном из другой жизни. Но уверенность в своей правоте греет душу, потому что хоть раз в своей жизни она сделала то, что считала нужным, не испугавшись последствий.

Элла уже касается пальцами дверной ручки, уже дергает ее на себя, резко, в приступе неожиданной обиды, но так и не открывает дверь, потому что раздавшееся позади тихое, едва выдавленное, прости моментально заставляет замереть на месте. Трескается торопливо покрывший душу защитный лед, она не умеет долго злиться, не умеет злиться в принципе на кого-то кроме себя. Медленно опуская руку, она поворачивается обратно, растерянно хмурясь. Только что Дирк кричал на нее, краснея от злости, только что он раненным зверем, который кусает протянутую руку, всеми силами пытался выставить ее отсюда, заставить почувствовать себя виноватой за его спасенную жизнь. Но пара мгновений, и теперь на его щеках – что это, слезы? Элла не видела никогда мужских слез – Джей ни разу, ни разу за всех их десять лет вместе, не позволил себе показать при ней слабость, и только теперь она понимает, что может быть, в этом и была часть их общей проблемы. Он не говорил, что ему плохо. Она не слушала. Но сейчас перед ней совсем другой человек, и Элла торопеет на мгновение, не зная, что ответить, не зная, как к нему подступиться. Потом вспоминает, как сама едва ползала по больнице, как голова кружилась от транквилизаторов и еще какой-то наркоты, которой они щедро накачивали ее, лишь бы не сбежала, не шагнула в окно, не утопилась в душе, не испортила им статистику. А она не могла даже вздохнуть свободно, не могла сдержать ни слез, ни истерического смеха, ни бесконечных вопросов и страхов – зачем я здесь? почему у меня ничего не вышло? зачем, зачем, зачем, — и бесконечных сожалений, то о том, что осталась жива, то о том, что ей вообще пришло в голову взять в руки лезвие, провести острым краем по коже. Эта палата не похожа на ту, в которой была она – здесь нет десятка других пациентов, которые шепчутся за спиной, а то и в полный голос обсуждают, что таких как она спасать не стоит, сами виноваты, здесь нет осуждающих взглядов медсестер и душных грязно-желтых стен. Эта палата белая, поэтому Элла держит себя в руках, не тянется поминутно одернуть рукав или потереть руку, и шрам едва ли саднит, не напоминает про ее личных демонов. Но она отлично помнит то свое состояние, и теперь легко находит разгадку, подходя поближе к Дитриху, снова присаживаясь у его постели. Обезболивающие. Наркотики. Что-то, чем его напоили врачи, чтобы сбить температуру и вылечить инфекцию. Он сам будет не рад потом, что она видела его слезы – видела, как резко он реагирует, как закрывает лицо, едва понимая, что с ним происходит что-то не то. Вспышка злости уходит на дальний план, и Элла уже не думает о ней, не опасается новой волны гнева, когда осторожно берет его за руку.

— Ничего страшного, просто не кричи на меня больше, — тихо просит она, прячась за свисающей прядью волос. Она не любит, когда на нее кричат, ненавидит тот страх, который сковывает, стоит кому-то повысить голос. Не любит и говорить об этом вслух, но Дирку, наверное, можно – тем более сейчас — может быть, он будет чувствовать себя менее беззащитным, если она тоже откроется чуть больше, чем обычно. Если она будет говорить, а не он. Выбалтывать все свои мысли, когда с трудом контролируешь разум, когда голова легкая от лекарств – удовольствие не из приятных. – Я не хотела никого вызывать, но у тебя была температура, а я не смогла бы справиться с инфекцией, я не медик, — признается она, все еще держа его за руку – это странно, но почему-то приятно, будто все, что она не говорит словами, можно передать простым поглаживанием ладони. Успокойся. Все будет хорошо. – И у меня нет друзей-медиков, которые могли бы помочь. У меня вообще нет друзей, ты же помнишь, — добавляет она с легким смешком, но это звучит скорее грустно. Кроме тебя, хотела бы поправиться она, но разве имеет она на это право после двух разговоров и несчастного контейнера с печеньем, которое ему, наверное, даже не разрешат есть врачи? С такой раной его, может, будут кормить из трубки еще несколько дней. А потом появится полиция, разбираться, как он получил ножевое ранение, и откуда у него на теле столько шрамов и синяков. Элла сжимает губы, чтобы самой не расплакаться от этой мысли – так или иначе, Дирку грозят тяжелые последствия. Слезы в последние дни словно все время стоят в глазах, стоит лишь задуматься на мгновение, и вот, они уже близко, подступают к горлу, душат, звенят в голосе так явно, что не скроешь. Но она все равно пытается. – Что теперь с тобой будет? – сглатывая их, сдавливая в горле, спрашивает она. – Как мне помочь?

Она хотела бы сама придумать, потому что спрашивать человека, еще не отошедшего от температуры и наркоза – не лучшая идея, но ей в голову не приходит совсем ничего. В сериалах герой бы просто сбежал из больницы, оставляя за собой кровавые следы по полу, но в жизни… в жизни она не уверена, что рана Дирка позволит сделать ему хоть пару шагов, и что движения не сведут на нет все усилия врачей. В жизни нет простых ответов и легких выходов, ей ли об этом не знать, и ей совершенно некого попросить о помощи.