Ее дорогой дневник совсем не похож на те, что она вела в одиннадцать, в двенадцать лет. Тогда все поля были изрисованы цветами и лошадками, иногда облаками, если слишком лень было выводить что-то сложное. Теперь одна за другой на странице зияют черные дыры, спиралью уходящие в темноту, осиные гнезда из тонких изящных линий, сплетающихся в символ безнадежности. Терапевт посоветовал ей вести дневник, записывая свой прогресс – сегодня мне захотелось мороженого в магазине, и я купила его, смогла съесть почти половину, — но пока Элла вымучивает из себя строки каждый вечер, перебирая произошедшее за день, раскладывая по полочкам, рука невольно черкает линии по бумаге, свивая очередную бесконечную спираль. Не самое приятное зрелище. Три страницы назад все было чуть лучше, она записала рецепт печенья и пару срифмовавшихся строк. Четыре страницы назад она исчеркала весь лист. На сегодняшней странице пока только дата – вчерашняя, она малодушно позволила отложить неприятный процесс на утро, и несколько предложений. Сегодня нужно снова испечь печенье, но все падает из рук, и я чувствую, что обязательно сделаю что-нибудь не так. Интересно, я могу зайти в гости просто так, без предлога?

Ее подсознание настойчиво шепчет, что может. У нее выходной, и она, насмотревшись на людей на работе, готова была свернуться под одеялом социофобным клубком, но теперь почему-то душу тянет одиночеством. Раньше ее выходные никогда не были такими пустыми. Раньше ей было с кем разделить свободный день. Возможно, ей стоит завести кошку, чтобы не ходить по пустой комнате кругами, вздыхая и рассматривая пол под ногами. Но, по крайней мере, теперь она не чувствует себя дома как в ловушке – вчера приходил слесарь и установил ей на дверь новый, надежный замок, теперь послание на чужой двери больше не мешает ей спать ночами, не так сильно мешает. Она вздыхает, в очередной раз бросает взгляд на окно – идти некуда; на телефон – звонить некому; на дверь – никто не придет. Дирк после возвращения из больницы затаился у себя, его дверь теперь не хлопает ночами, заставляя ее просыпаться и вздрагивать, его шаги порой слышно за стеной – походка запертого зверя, который не может выбраться из клетки. Он не стучит в дверь, не приходит, даже чтобы просто сказать, что все в порядке, чтобы спросить как дела или попросить сахар. Впрочем, он наверное и вовсе не знает, что такое сахар.

Элла швыряет дневник на кровать, не глядя, рассматривает себя в зеркале критически – голову стоит помыть, чтобы не идти в гости с грязной – и когда она успела принять это решение? Ее не ждут, у Дирка полно своих забот, но она эгоистично ставит свои желания выше, и идет в душ. Странно, очень странно чувствовать это нервное напряжение-предвкушение, пока она выключает воду, заворачивается в мягкий, пушистый халат – давний подарок родителей, и старательно не думает о том, что родители все еще не желают с ней разговаривать, если она не вернется домой. Они не знают, конечно, ни о шрамах на руках, ни о больнице – если бы знали, ее приглашение было бы заменено на поездку в лечебницу. Иногда она малодушно думает, что там ей было бы лучше. Там не пришлось бы принимать столько решений и сомневаться.

Шорох снаружи отвлекает ее от невеселых мыслей, но она почти убеждает себя, что ей лишь мерещится. Страхи нервного разума, причина по которой она спит с включенным светом, проверяет заперта ли дверь пару раз в день, касается стен, проверяя их на прочность. Так странно думать о том, что она действительно хочет снова увидеть Дирка, и только надеется, что не покажется слишком навязчивой. Самой себе она, конечно, может и должна признаться, что просто использует его, что по-другому с людьми не умеет, и ей так стыдно за свою новую, свежую попытку найти кого-то, кто поможет ей справиться с проблемами. С одиночеством. Отвлечь от бесконечной рутины, в которой ни просвета, ни радости. Она не может сама, не может больше одна, одной слишком больно и так пусто в душе – и может быть, если она появится даже без печенья, Дирк все равно не выгонит ее сразу. Она невольно хочет вернуть то сладкое, едва наклевывающееся чувство, которое так несмело заныло в груди, когда она возвращалась из больницы на такси – что бы это ни было, оно заставило ее на несколько коротких мгновений снова почувствовать себя живой. Лучше чем мороженое. Дорогой дневник, я хочу снова рисовать цветы.

Элла тянется за феном, но не успевает включить его. Шорох снаружи становится отчетливее, затем шум машин чуть громче, словно окно или дверь на балкон открылись от ветра – она ведь могла оставить их незакрытыми? Она застывает на месте, вслушиваясь, и теперь ей не то мерещатся, не то слышатся шаги по коридору, зловеще-тяжелые, чье-то дыхание за дверью – может быть это просто кошмар, просто очередной сон, но слишком реально, слишком страшно, и она не может открыть глаза и проснуться. С мокрых волос стекают капли, холодя кожу. Где-то снаружи что-то двигается, но не к ней, куда-то в сторону. К входной двери? От этого на мгновение становится легче, и Элла в порыве какого-то безумного страха сжимает в руке фен, выглядывает из двери ванны. Кто-то стоит у двери, не то прислушиваясь, не то пытаясь ее открыть – спиной к ней. Совсем близко. Наверное, она может ударить его по голове сзади, а потом выбежать в подъезд, захлопнуть дверь снаружи – все это проносится в голове моментально, и Элла не успевает обдумать, не успевает испугаться, потому что знает – еще пара мгновений, и этот кто-то обернется. Увидит ее.
Пара быстрых шагов, она уже заносит фен, отчаянно скользящий в слабых пальцах – о чем она думала, она не сможет ударить, по-настоящему, сильно, до крови – и от звука ее шагов человек у двери оборачивается. Облегчение обрушивается как снежный ком.

— Ты?! – произносит Элла на выдохе, громче, чем обычно говорит, и в голосе наверняка проскальзывают истеричные нотки, но она не особенно заботится сейчас о тишине. В тишине было так страшно вслушиваться в каждый шорох, но страшнее всего был момент, когда, как в кошмарном сне, в самый нужный момент ослабели пальцы. Фен все-таки выскальзывает из руки, с треском падает на пол. – Нельзя было нормально в гости зайти, да?!

Голова кружится от облегчения, и Элла опирается на стену сзади, чтобы не упасть. Она уже почти поверила, что сейчас окажется той самой героиней триллера, которая не услышала вовремя тревожную музыку за кадром, не затаилась, свернувшись незаметным клубком в ванной, приняла неверное решение. Решение, которое уже не взять назад. И если бы сейчас перед ней стоял кто-то другой, это решение могло бы стоить ей жизни. Странно, как сильно она теперь беспокоится за свою жизнь после того, как сама пыталась ее закончить. Странно, что руки трясутся от одной мысли об этом, и хочется пальцами провести по светлой полоске шрама, проверить, убедиться, что кровь не льется из разбухшего, как у переспелого персика, пореза. Все еще пытаясь прийти в себя, она не сразу понимает, что Дирк не просто зашел на чай, и не просто так к чему-то прислушивается у двери, и не просто так у него бледное, напряженное лицо, лихорадочно блестящие глаза. Не как в тот раз, когда он был болен – теперь нет и следа той полусонной-полубессознательной пелены во взгляде, наоборот, он настороже, он на пределе, готов то ли ударить, то ли бежать. Все это Элла замечает слегка отстраненно, еще не совсем понимая, что происходит, не соединив все точки; вздрагивает только, когда ее спина касается стены, ее следующий вопрос заглушен ладонью. Это прикосновение отрезвляет, прогоняет ощущение, что все это – какой-то сумасшедший, сюрреалистический сон, побочный эффект новых таблеток. Пальцы сжимаются на телефоне, пока она беспомощно открывает и закрывает рот, пытаясь найти слова.

— Нет, я не могу, — она шепчет едва слышно, только сейчас осознавая, что наделала. Человек за дверью по одному ее испуганному виду поймет, что что-то не так, и тогда ее уже никто не сможет защитить, даже Дирк, отступающий назад. Ей было бы спокойнее, если бы он остался. Взял за руку, успокоил мягким голосом, сказал еще раз пожалуйста, заглядывая в глаза, и дал ей время набраться смелости, убедить себя, что это не так сложно. Открыть дверь, только и всего – но Элла с трудом заставляет себя оторвать от его лица взгляд и кивнуть вместо того, чтобы бежать прятаться под кроватью, набирая 911.

Дверь мягко открывается, влажные пальцы скользят по ручке. Второй раз за последний месяц она добровольно открывает дверь опасности, впуская ее в свою крепость, и второй раз холодно замирает в груди сердце, когда она встречает равнодушный взгляд незнакомца. Он скользит по ней, как по мебели, цепко, без интереса, за спину и за плечо, высматривая что-то, и на мгновение ей кажется, что он просто отодвинет ее сейчас и пройдет внутрь, но он лишь неприятно щурится. Холодно, холодно от этого взгляда, но она не должна беспомощно мяться на пороге, пока он не решит, что с ней делать – у нее был план, точнее, у Дирка был. Разговаривать по телефону. В горле пересохло так, что не выдавить ни слова, но она вспоминает волну возмущения минуту назад, злость, которая так неожиданно вспыхнула в груди и вырвалась наружу, не застряла в горле душащим комком.

— Мог бы хотя бы зайти, — произносит она в трубку резко, и снова обида поднимает свою уродливую змеиную голову, шевелится внутри тугими кольцами. Она чуть не двинулась окончательно, спасая его жизнь, два раза, она испекла ему дурацкое печенье, а он даже не удосужился заглянуть и сказать, что все в порядке. Спросить, все ли у нее в порядке, раз уж ей снятся теперь кошмары из-за него почти каждую ночь, разве это так сложно? – Но нет, ты не удосужился, был очень занят своими важными делами. НЕТ! И не звони мне больше, — мстительно шипит Элла, холод в голосе будто чужой, не ее, ее голос не знает таких звуков, такого тона – она так думала, но сейчас он рвется изнутри вместе со злостью. Палец вдавливает кнопку изо всех сил, и она почти швыряет телефон куда-то в угол, не заботясь об экране. Незнакомец на пороге все стоит, слегка оторопев от того, что она при нем кричит на кого-то, и на мгновение ей кажется, что сейчас он отшатнется назад, отступит – и этого достаточно, чтобы она набралась злости обратиться к нему. – А тебе что надо?! – холод сменяется возмущением, и злость все еще ярко полыхает изнутри, не давая ей привычно опустить глаза и спрятать руки, становясь маленькой и незаметной. Злость придает ей сил, и она погружается в эту злость полностью, сжимает руки в кулаки, стараясь испепелить человека перед ней одним взглядом.

— Если увидите вашего соседа, передайте ему вот это, — произносит ее гость, протягивая визитку, и Элла забирает ее, хмурясь. Незнакомец отступает, напоследок обводя ее взглядом еще раз – уже совсем другим, и она вдруг осознает что вышла из душа в халате и босиком, теряется, теряет весь свой боевой запал, шагает назад, скрещивая перед собой руки. К счастью, тот человек уже кивает на прощание и прикрывает за собой дверь, будто все происходящее – в порядке вещей, а его левая рука не придерживала все это время в кармане пистолет или нож. Эта мысль пугает, и она бросается к двери, поспешно поворачивая замок – клик, и они в безопасности, насколько это возможно с картонными стенами. Снаружи тихо, только тикают часы из спальни.

Она нервно сглатывает, ногой отталкивает от себя фен по полу, вымещая на нем остатки эмоций, и оседает на пол вдоль стены, обхватывая колени руками. Закутывается посильнее в халат, ворот мокрый от воды, которая еще капает с волос, и неприятно холодит кожу. Злость на Дирка медленно переплавляется в обиду на него и на весь мир, когда он шагает из-за двери с виноватым видом. Это он втянул ее во все это, а потом решил оставить наедине с ее демонами и ее проблемами. И сейчас снова оставит, хорошо если скажет перед этим скупое спасибо, а потом снова исчезнет, и появится только если ему что-то от нее будет нужно. Зашить раны? Прикрыть его отсутствие? Без проблем, Фьорелла Роудс, профессиональный спасатель. Она протягивает ему визитку.

— Забирай, это тебе, — звучит очень сухо, но она правда не знает, как перестать чувствовать себя бесконечно расстроенной. Пальцы немного дрожат, не то от холода, не то от стресса – может быть, для кого-то другого такая ситуация – обычное дело, но для нее даже поход в магазин это повод понервничать. – Что теперь делать будешь?

Молчание растягивается тугой резинкой, вот-вот прилетит в лицо, но Элла не знает, что она еще хочет сказать – уже все сказала, наверное, выплюнула в лицо незнакомцу, от взгляда которого до сих пор передергивает. Но он ушел, это главное. Она и не думала, что у нее получится, что в нужный момент не отнимется голос и не подкосятся колени, но она смогла, и это одна из тех вещей, которые Чарли назвала бы маленьким шагом к большим свершениям. Только вот нет ни ощущения победы, ни гордости за себя – только страх, что этот человек вернется снова, и снова постучит в соседнюю дверь вместо нужной. У нее нет денег на переезд, нет никого, кто приехал бы помочь, и нет никого, к кому она может уехать – она наедине с этой опасностью за входной дверью, и она совершенно не представляет, что теперь делать. Она так привыкла смотреть на мир через розовые очки, из-за чужой широкой спины, неприступной, как крепость, а теперь осталась одна в голом поле – не спрятаться, не скрыться, и никто не позвонит, чтобы просто узнать, как у нее дела, чтобы услышать ее голос. Жива ли она? Кому это теперь важно?

Дитрих не выглядит как человек, который часто просит прощения, но с ней он делает это уже второй раз, и от его потерянного взгляда, так близко, перебивает дыхание. Его суровая маска словно сдвинута набок, как полуоткрытая дверь – приглашающе, доверительно, и Элла невольно вспоминает, что он тоже, как и она, чувствует себя безумно одиноким, никому не нужным, лишним. И от этого почему-то становится легче, словно негласный груз, разделенный на двоих, уже не так давит на плечи. Она не единственная неудачница, которой не у кого просить помощи, и раз их двое, то их уже нельзя называть одинокими. Она почти улыбается, почти говорит ладно, проехали, но душу все еще ест обида, что и он не захотел узнать, как у нее дела, не захотел проверить ни разу, как она справляется со всем, что на нее свалилось. Может быть, она просто придумала себе эту красивую историю про два одиночества, может быть, это все у нее в голове. Но кто она, чтобы задавать вопросы и предъявлять претензии? Если она начнет, Дирк просто встанет и уйдет, он не Джей, который терпел ее долгие годы, медленно закипал под крышкой, чтобы в один не слишком прекрасный день наконец взорваться. Смирившееся ничего страшного уже играет на губах вежливой улыбкой, но Дирк не отпускает ее руку, не отпускает взгляд, заставляя замолчать, чтобы дать ему выдавить еще несколько коротких слов. Тех самых, которые она так хотела услышать. Он извиняется не за этот звонок в дверь, не за человека с оружием в кармане, нет – он услышал ее, по-настоящему услышал, угадал обиженную боль в голосе. И не отмахнулся от нее, хотя можно было просто уронить сухое спасибо и выйти за дверь, никогда больше не вернуться, избегать друг друга на лестнице. Она ведь не сестра и не подруга, чтобы отчитываться куда он пошел и зачем, он может выйти из квартиры и запереть дверь, а следующим утром пить текилу в Канкуне, забыв свою прошлую жизнь как страшный сон.

— Я просто думала, мы договорились, что будем… — Элла передергивает плечами, полунервно-полузябко, понимая, как по-детски прозвучит эта фраза, но сейчас ей важнее искренность. — …друзьями. И мне не нужно такое одолжение, правда, — быть может, она катастрофически неправа, набиваясь в друзья человеку, который этого не хочет, который избегает ее взгляда теперь, и наверняка чувствует себя неловко, уже скрывшись в очередной раз за своей маской безразличия. Но каждый раз, когда Дитрих приоткрывается, ей невольно хочется просунуть пальцы в косяк этой двери, раздробить тонкие кости, но не дать ей захлопнуться с грохотом. Ему тяжело, она знает это, читает в его глазах, в неловких движениях пальцев, комкающих визитку, но ей все равно так отчаянно, так сильно хочется, чтобы он продолжал пробовать, чтобы не думал завтра снова, что лучше будет пройти мимо. – Мне нужно… — она слегка спотыкается, пытаясь сформулировать свои абстрактные видения во что-то конкретное, потому что мне нужен ты звучит как фраза из идиотского сериала. Но ей правда нужно всего лишь его присутствие, знание, что кому-то в этом огромном городе она нужна, что кто-то поможет, если она снова будет видеть только темноту в конце туннеля. Это несправедливо – взваливать на Дирка все эти заботы, но ведь и ему тоже нужен кто-то, кто просто будет рядом. Раз им так не повезло с другими людьми в их жизни, может быть, им повезет друг с другом. – Мне нужно, чтобы ты заходил иногда на чай, рассказывал, как заживает твоя рана, спрашивал как у меня дела. Это не так много, но именно так ты можешь сделать мне одолжение… если хочешь.

Элла опускает взгляд на свои руки, пальцы снова нервно дергают рукав от локтя вниз, теребят край халата, из которого и так уже торчат нитки. Она чувствует себя неловко и зябко, сидя на полу в одном халате, но этот разговор слишком важен, чтобы прерывать его ради прости, мне нужно одеться, и этот разговор почему-то проще вести вот так, в полутьме, сидя рядом, а не напротив друг друга.

Она не уточняет про босса, про цену его защиты, только кивает в ответ. Достаточно того, что у Дитриха есть план. Сложно доверять свою безопасность человеку, который недавно истекал кровью у нее на диване – пятна под торопливо наброшенным покрывалом зияют черными дырами напоминаний, — но она все равно не справится с этим сама. Она ничего не может сделать, только верить, что не обманывает себя каждый раз, когда видит в его глазах теплоту, которую так хочет увидеть.

Она не курит, конечно – она правильная девочка, всегда ей была, тихая и послушная, та самая, о которой и сказать ничего на школьных собраниях. Но она бездумно берет протянутую пачку, вытягивает сигарету, сама не зная зачем. Ей нужно что-то менять, ей тяжело, душно в старых рамках себя, и если это будет способом вырваться из них, ее собственным маленьким бунтом – почему нет.

Слова Дирка звучат немного как снисхождение – ему тяжело сказать что-то другое после того, как она его выручила, тяжело отказать. Элла кусает губы невольно, злится и на себя, и на него – за то, что поставила в такое положение, за то, что все равно хочет поверить в его искренность. Тихий голос, улыбка, полумрак – ее так легко обмануть, она ведется с готовностью, улыбается в ответ несмотря на то, что какая-то раненная, больная часть внутри нее шепчет, что не стоит.

— В следующий раз печенье с тебя, — шутит она, чтобы разрядить обстановку, и на миг даже представляет себе Дитриха в фартуке и с миксером в руках, с мукой на носу и улыбкой. У него такая искренняя, такая солнечная улыбка, когда он позволяет себе вынырнуть из этой бесконечной мрачности, отбросить серьезную маску. Странная мысль. Элла встряхивает головой, отбрасывает ее – если бы она умела рисовать что-то кроме цветов на полях блокнота, она бы нарисовала, но с талантами ей не повезло, и это видение так и останется видением.

Вместо той улыбки, которая только что так ясно стояла перед глазами, он награждает ее каким-то странным взглядом, и Элла моментально вспоминает про короткие рукава халата, тянет их вниз, едва он отворачивается. Слишком быстро, а потом уходит, и запоздалое смущение и еще более запоздалое понимание приходят к ней только потом, когда она встает с пола, поправляя короткий подол халата. Она просто каждый раз забывает, что ее шрам теперь не так видно, что на его месте лишь белая, неровная нить, а не красно-черная, отчетливая корочка, привлекающая взгляд – что никто случайным взглядом не должен ее разглядеть, и не стоит шарахаться от любого взгляда, прикрывая руки. Но это привычка, которую она не скоро еще сможет побороть. Морщась, Элла проводит пальцами по руке – все в порядке, и совсем не видно, — быстро переодевается в спальне, назло себе выбирая черную футболку без рукавов. Возвращается на кухню, все еще теребя в пальцах незажженную сигарету. Ее терапевт, наверное, будет доволен, если она скажет, что переступила через себя целых три раза за день – если, конечно, она не станет уточнять как именно. Вряд ли курение и спасение соседа от его криминального прошлого (настоящего?) входят в его понятия о пути к выздоровлению. Чайник мирно шуршит в углу, и Элла почти возвращается в то настроение, с которым недавно собиралась в гости – а потом неожиданный вопрос бьет в спину ножом, сбрасывает ее с качелей душевного равновесия.

Почему? Это вопрос, который она даже не задает себе, но который так любят другие. В первый раз его произносят вслух в больнице, когда врач дежурным тоном интересуется, где ее близкие и кому ее можно сдать после выписки. Старушка, хозяйка квартиры, повторяет слово в слово, но с сочувствующим интересом, который теперь кажется Элле насквозь фальшивым, а тогда был почти бальзамом на душу. Ее терапевт упирается подбородком в сложенные руки, блестит очками, будто осуждает, задавая этот же вопрос, но дает ей промолчать в этот раз, и в следующий. У нее есть ответ, но она не хочет его произносить, не хочет признаваться кому-то еще в том, что знает сама. Поэтому она выбирает другой ответ. Следствие, не причину.

— Приехала сюда вдвоем с женихом, — она пожимает плечами, как будто небрежно, но слово режет до глубины души – женихом и невестой их считали все вокруг, а сами они никогда не хотели связывать себя ненужными словами и клятвами. Может быть, он не хотел. – Я не умею заводить друзей, и мне было достаточно одного друга. Мы с детства были всегда были вместе, ближе него никого не было. Но потом он… завел себе нового друга, — она невесело улыбается, вспоминая свое удивление – это что, шутка? – вспоминая, как внутри что-то медленно, с каждым его словом, рвалось, ползло по швам, вскрывая ее изнутри. Она примирилась с собой только взглянув на себя через зеркало его влюбленного взгляда. Он убедил ее, что она особенная, достойная, красивая. И потом, одну за другой, выбил из-под ее ног эти простые истины, в которые она успела поверить за их годы вместе. – И решил, что с другом ему нравится больше, чем со мной, поэтому уехал с ним, нашел наконец-то свое счастье, — Элла проводит рукой по лбу, заправляет за уши волосы, возвращая себя в реальность из той мрачной спирали, в которую всегда закручиваются ее мысли о том дне. Это неважно теперь. Джей где-то далеко сейчас, в другом городе, может быть, даже звонит ей иногда, но она сменила номер, чтобы не поддаться соблазну ответить. Так проще. – Так что… я осталась одна, а родители знают, что это я виновата, что он ушел, так что тоже не будут рады меня видеть. У нас маленький город… все друг о друге все знают, — она морщится при одной мысли о том, что рано или поздно все же вернется туда, станет мишенью косых взглядов еще хуже, чем в больнице. Они не будут смотреть на ее шрам, нет, она сама для них как шрам – на безупречной репутации родителей, города. Что-то с ней не так, раз он ушел от нее к парню – и она даже не будет с этим спорить. Она вздыхает, опускает взгляд на сигарету, все еще в руке, кивает на нее. – Так ты зажжешь мне ее или нет?

— Да, как-то так вышло, — подтверждает Элла и умолкает, потому что каждый раз, когда возникает этот вопрос, что-то внутри вздрагивает, ломается чуть больше. Столько сюжетов, столько историй о том, как человек избегает самого себя, втискивается в ненавистные рамки, чтобы угодить родственникам или обществу, и она никогда не представляла себя на месте девушки этого героя, который никак не может решиться, никак не может найти настоящего себя. Эта девушка ни о чем не подозревает. Она просто рядом. И каждое мгновение вместе, каждый поцелуй, касание пальцев, нежный шепот и улыбка, которую она так любила, для нее – правда, для него – бессовестная, трагичная ложь. Джей не объяснил, ни сказал ни слова, а она слишком хрупкая, слишком боится рассыпаться на куски, чтобы ответить хоть на один его звонок. Чтобы спросить, какова цена его чувствам. Какова на самом деле была его любовь. Была ли? Любил или не любил? Ее ромашка давно увяла, а она все обрывает лепестки, гадая, спотыкаясь об каждое светлое воспоминание, вопрос за вопросом. – От этого почему-то хуже, — добавляет Элла зачем-то, знает, что это звучит туманно, но объяснять все сумбурные страхи в голове нет сил, да и незачем Дирку слушать ее сомнения, знать, как глубоко ранят эти мысли, какие уродливые шрамы они оставляют внутри – там, где никто не увидит. Дирк не может, конечно, судить обо всем что было. Он смотрит на ее руку, смотрит на то, как она собирает свою жизнь по осколкам, пытается склеить новое подобие нормальности, и невольно жалеет ее – и ей следует предостеречь его, сказать, что не стоит жалеть. Джей, наверное, когда-то тоже попался на эту удочку сочувствия.

— Ты знаешь… моя мама сказала – если бы ты о нем заботилась, любила его по-настоящему, разве ушел бы он? Конечно нет. И она права. Я никогда не знала о его сомнениях и страхах, он не говорил, а я не спрашивала. А потом он нашел человека, который слушал, — она улыбается, болезненно, прекрасно представляет каково это – увлечься человеком, который внимательно смотрит, который вместо осуждения предлагает тебе сигарету и свое сочувствие. У которого в глазах та же самая боль. Это слишком просто и слишком заманчиво, шаг – и все, ты пропал. – Который видел его по-настоящему. И это правильно. Со мной просто что-то не так, — Элла пожимает плечами, кивает благодарно, когда вспыхивает огонек на конце сигареты. Отстраненно замечает, как красиво изгибается в воздухе дым. Неумело делает вдох, прижимая ко рту фильтр, кашляет, опираясь рукой на стол. Выглядит глупо, наверное, и она не поднимает взгляд на Дитриха, чтобы не видеть его снисходительную усмешку, только упрямо затягивается еще раз, и терпит горький воздух в груди. Может быть, это то, что ей нужно. Есть что-то привлекательное в осознании того, что этот дым может ее убить.

Когда Дирк начинает говорить, она наконец-то поднимает взгляд, держа сигарету чуть в стороне от лица, в подрагивающих пальцах. Хочется прервать его. Закричать, сказать, что он не знает, не имеет права говорить, но этот взгляд, такой пристальный, будто гипнотизирует. Она забывает о прогорающей сигарете, обо всем за стенами квартиры, слишком сильно, слишком напряженно, будто приковывает к себе, убеждая против ее воли, заставляя отбросить все свои мысли и сомнения. У него очень просто это получается, притягивать к себе внимание парой слов и взглядом, и она каждый раз ведется, и дыхание будто перехватывает в груди.

— Тебе просто не повезло со встречами, — наконец, находит в себе силы возразить она, но все равно улыбается невольно. Она не добрая и не отзывчивая, но, если она может быть такой в его глазах, может быть, может и научиться быть такой по-настоящему? Это опасная тропинка, она знает это. Один раз она уже поверила, увидела в чужих глазах отражение своего образа, увидела себя красивой, интересной, достойной любви и заботы. Отражение оказалось кривым зеркалом, осыпалось лепестками-осколками, и что после этого осталось ей? Порезы на руках, порезы внутри. Но вовремя сказать себе «нет» сложно, очень сложно, и Элла не говорит, решает, что пока это еще не опасно. Она знает, к чему это может привести, а значит, она сумеет остановиться в нужный момент и не упасть. Наверное.

Она вздрагивает невольно, наблюдая как Дирк пальцами тушит сигарету, не морщится даже от ожога. Он настолько привык к боли, что сам ее себе причиняет, даже вот так, мимоходом? Сколько же всего происходило у него в жизни, что он не видел людей лучше нее, что он обжигает себе пальцы и идет дальше, что смотрит вот так – глубоко, будто в душу? Она ведь не спрашивала, ни разу. Это он каждый раз осторожно пытается понять о ней что-то, как будто она что-то значит, а она никогда не пыталась узнать, как он оказался здесь и сейчас, и почему у него такие глубокие глаза, такой болезненный взгляд. Другой человек, но она продолжает совершать одну и ту же ошибку.

— Запрещаешь? Хорошо, я не буду, — она вздыхает, тушит сигарету о стол, ей все равно не понравился вкус. – Но тогда я тоже имею право на один запрет, так будет честно, разве нет? – Дирк выглядит так просто и по-домашнему с кружкой в руках, слегка растерянный от того, как она развернула беседу. И она не знает, как он отреагирует, не знает, имеет ли право говорить такие вещи, требовать от него что-то, почти ждет, что он сейчас скажет, что все это шутка, если она не хочет, то может и не делать. – Запрещаю тебе искать неприятности, — произносит она, внутри вздрагивая от этой откровенности. – Нарываться лишний раз. Сигарету можно потушить о стол, мне его все равно не жалко. А вот твои руки – да.

Прежде, чем он успевает возразить, Элла разворачивается, выходит из комнаты, чтобы из-под кровати в спальне вытащить аптечку. Кажется самой себе глупой, для него ведь это нормально, ему не нужна ее помощь – но одновременно, не может не. Какая-то сила, что-то горячее в груди толкает вперед, пока она молча приносит мазь от ожогов, забирает из рук Дирка чашку, чтобы посмотреть на его пальцы. Краснота бросается в глаза, такая болезненная, и такая обыденная, что на глаза наворачиваются слезы. Осторожно, Элла наносит на них мазь, касаясь так, чтобы не причинить боль – кожа загрубевшая, в мелких порезах, в ссадинах, и ей больно от этого, больно от того, что он специально. Ее попытка – глупость, но она чувствует себя лучше, когда, отложив в сторону мазь, просто берет его руки в свои, чтобы подуть на прохладную жидкость, остужая еще больше – так делала ее мама с детьми. Еще она целовала костяшки пальцев, чтобы не болело.

— Вот так, — произносит она, внезапно чувствуя смущение, убегает от его взгляда, опускает руки, закрывается, отступая назад, оставляя между ними стол. Поправляет волосы, закрывая ими часть лица, берет себе вторую чашку, чтобы занять руки.

Элла поводит плечами, не то пожимает, не то вжимает их в себя – это не самая приятная тема, тема, где лучше не копать лишний раз вглубь, чтобы не встречаться взглядом с теми демонами, которые обитают в бездне.

— Я не знаю, — наконец, отвечает она, честно. — Я вообще, как оказалось, мало что о нем знаю. Может быть, то, что он встретил именно парня, это случайность, не более того, может быть, у меня был на самом деле шанс... я не знаю, понимаешь? И от этого только хуже. Это было как гром среди ясного неба, и не потому, что он не подавал знаки, а потому, что я их не замечала, не видела в упор, жила в каком-то своем, параллельном мире, через изумрудные очки смотрела на все вокруг... — она вздыхает, понимая, что увлеклась немного этой речью, что ее слова скоро превратятся в бессвязный поток, который не расшифровать никому. Это странно. Она редко говорит так много, редко позволяет себе действительно высказаться, и почувствовать, как внутри после шторма начинается штиль. У нее миллион шансов поговорить, пока государство платит за ее обязательную терапию, но она молчит на приемах, комкая угол футболки в руках и иногда обсуждая с терапевтом свою диету и стиль одежды, которые он не одобряет, но молчит. Но сейчас почему-то так просто высказать всю эту ерунду, которая так и осталась уродливой накипью на сердце – зачем? почему? как так вышло? Чувство вины все еще подтачивает изнутри, и она все еще не знает, не чувствует по-настоящему, где тот поворот, за которым все пошло не так. – Иногда мне кажется, что с ним я всегда жила словно во сне, и этот сон должен был кончиться, — Элла задумчиво теребит край футболки, подбирает слова, чтобы не заблудиться в сложных метафорах, которые генерирует ее мозг – наверное, чтобы глубже запрятать неприятную правду. Но время быть честной, хотя бы с самой собой, все равно приходит рано или поздно. Она не знает, с чего Дитрих вдруг стал ее персональным судьей и адвокатом, почему он задает все эти вопросы и вытягивает на поверхности правду белыми нитями, потрошит все сросшиеся швы, но это почему-то работает. Ей хочется говорить. Может быть, это потому, что ему сложно осуждать ее после того, как его собственные выборы привели его к луже крови на лестнице. Ее решения закончились такой же лужей крови в ванной, но Дирк не видел этого, не знает, как лопается кожа под заостренным лезвием, как медленно расходятся края, не видит, что на самом деле они ничем не отличаются друг от друга. Только он раз за разом прижимает лезвие к венам чужими руками, а она – своими.

Это грустно, невероятно грустно, что он ищет способы оправдать ее, но не видит оправдания для себя. Он, по крайней мере, причиняет боль только себе, когда бросается головой вперед в новые авантюры, а она… она уже сделала один раз больно самому близкому человеку. Человеку, обвинить которого можно лишь в том, что он слишком долго терпел.

— Боюсь, они так не думают, и я вряд ли могу что-то изменить, — Элла добавляет, возвращаясь мыслями к своим родителям, к родным, которые могли ее поддержать, но выбрали жестокую правду вместо сладкой лжи, и может ли она их в этом винить? Они правы. В конце концов, Дирк тоже поймет, что они правы, и что лучше отступить в сторону, пока и на него она не навесила эти оковы ответственности за свою жизнь – а он ведь уже беспокоится за нее, задает эти вопросы, хмурится, когда она отвечает честно. Может быть, не стоило с ним разговаривать сейчас. Ему не нужны лишние заботы. И она почти решает, что пора заканчивать разговор, захлопнуть дверь между ними и больше никогда не открывать – ей нельзя слишком приближаться к кому-то, нельзя, — но вспоминает, что Дирк так и не зашел к ней ни разу после больницы. И не зашел бы, если бы в его дверь не постучала опасность. Эта небольшая лазейка дает ей дышать чуть свободнее – не так уж он и беспокоится о ней, не так уж и спешит помочь, узнать ее ближе, не так уж и приблизился, а значит пока – пока – еще можно отвечать на вопросы и курить сигареты из его пальцев на маленькой кухне, где из еды только дребезжащий кипятком чайник.

Она никогда не видела, как плохо Джею – для нее у него никогда не было проблем, все было идеально, от коллег по работе до погоды на улице, и она так привыкла, что не разглядела, когда что-то надломилось в его фарфоровой маске. Но Дирк другой, Дирк – как открытая книга, и его миллион проблем как на ладони, он и не скрывает их, не сможет. Так почему-то проще, словно они на равных в этом соревновании по тому, кто больше сломан, кто больше отравляет жизни всех вокруг. Заботиться о нем – так просто и естественно, она даже не задумывается слишком сильно, пока бегает за мазью, пока касается чужих пальцев – забывает даже, что не любит лишних прикосновений, не любит делать вещи, о которых ее никто не просил. Просто отпускает себя ненадолго, потому что это так приятно, иметь возможность помочь чем-то настоящим, здесь и сейчас. Потом накрывает волной смущения, стоит лишь отступить в сторону, стоит беспокойным мыслям вернуться в голову – она, кажется, переступила еще одну границу, которую не стоило переступать. Он и так не поддержал ее игру в обещания, ее попытку заставить его перестать пренебрегать своей жизнью. Навязываться со своей заботой некрасиво, может быть, Дирк вовсе не хотел выглядеть перед ней слабым или –

Но мысль она закончить так и не успевает. У него сухие губы, и пальцы такие грубые от шрамов, от порезов, но такие нежные, когда касаются ее кожи. Дирк видит в ней хрупкий цветок с хрустальными лепестками, его руки едва касаются, боятся навредить, ранить – и ей почти хочется сказать, что не стоит, нечего уже ломать, все, что могла, она уже сломала сама – но это так приятно, на мгновение забыть, что она не достойна этой нежности, не имеет прав на чье-то тепло. В голове не остается ни одной мысли, чтобы зацепиться, и мир вокруг словно в сигаретном дурманном дыму. Она вроде помнит, что почему-то им не стоит слишком сближаться, но сейчас это решение кажется далеким, почти нереальным. Зачем ей глупые, путанные мысли, зачем ей эти бесконечные сомнения, когда без них так хорошо, так легко, почти ноги отрываются от земли? У голоса разума нет шансов, он не успевает опомниться, пока она зачарованно смотрит в черные глаза своей новой бездны, пока не может оторваться, и вместо того, чтобы сделать шаг назад, убежать, подается вперед, чтобы вернуть поцелуй, уже не такой робкий, нерешительный, как первый. Чайник с громким щелчком выключается, оставляя их в тишине, но Элла даже этого не замечает, словно во сне — пальцами скользит вдоль виска вниз, по щеке, зеркалом отражая ту же нежность, непонятно откуда взявшуюся — может быть, из детской мечты, из полузабытого сна, из одиночества. Не все ли равно теперь, если от этого так хорошо, что не хочется, чтобы момент лопался мыльным пузырем, оставляя за собой лишь неловкость и досаду, что сказка закончилась, так и не начавшись.