Венди сидела в кресле и решала на коленке кроссворд, то и дело норовящий соскользнуть на грязный пол. Кроссворд был категории А, то есть легчайший из всех возможных, поэтому Тодд чувствовала себя воодушевленно – разгадывалось легко, быстро и приятно, хорошо фиксировало внимание и отвлекало. На полях чёрным, бледно-красным и желтым были нарисованы цветы и пчёлы, а в переплетении стеблей и лепестков был расположен узкий столбец с несколькими плохо пропечатанными анекдотами. Анекдоты были преимущественно про супружескую жизнь, наполненную взаимной неприязнью и сарказмом, и незамужней Венди они казались смешными.
В вагоне было тихо и немного душно. Сидящий рядом сослуживец – немного обрюзгший, но всё ещё мощный – косился Венди на ноги, и было непонятно, думает ли он о каком-то загаданном слове, разглядывает ли её колени или очень настойчиво интересуется юмористической колонкой. Венди, не поднимая головы, перевела взгляд на расположенный перед ней узкий стальной стол, который был прочно прикручен к полу, и лежащие на нём свежие газеты. 

Газеты. Когда-то Венди хотела стать журналистом. Ходила в литературные кружки, печаталась в школьной газете, которая принадлежала клубу журналистики, где Венди занимала почетное место главного помощника президента, боролась за правду, отмену послеучебных наказаний и права учащихся носить джинсы. Школьная жизнь была интенсивной, наполненной всевозможными переживаниями, которые по большей части касались её журналистской деятельности, и никогда не была скучной, несмотря на то, что любовным похождениям и вечеринками в пустующих домах местных крутых ребят Тодд посвящала пренебрежительно мало времени. Потом Венди вспомнила, как однажды, заигравшись, пробралась в кабинет к директору в поисках ответов на свои вопросы о том, куда волшебным образом пропадают деньги из школьного бюджета, и после этого целую неделю оставалась после школы и мучилась, жалея, что не смогла в своё время добиться отмены этого полноценного комплекса пыток для обучающегося, и улыбнулась. Инцидент замяли и, памятуя о немалочисленных заслугах Тодд перед школой, даже не стали упоминать об этом в личном деле, а потом и вовсе забыли. Венди не помнила, что именно нашла в нижнем поддоне директорского несгорающего шкафа, но помнила, что это было важно и вполне тянуло на сенсацию городского масштаба, но клуб почему-то не разделил её мыслей и отложил находку в дальний ящик. Венди не знала, что сталось с ней тогда, поскольку никто не поднимал эту тему и на следующий день, и через неделю, и через семестр. Однажды Венди спросила президента об этом, а он, пригладив волосы и отвлекшись от заполнения какой-то громоздкой ведомости, раздражённого сказал, что не имеет понятия, о чем она говорит, и просил её как можно скорее заняться статьёй о плохом качестве напора смыва в туалете на втором этажа. Тодд, улыбнувшись, кивнула. В тот день президент перестал ей нравиться окончательно и бесповоротно.
С течением времени тот факт, что всем учащимся, по сути, было всё равно, как будет протекать их школьная жизнь и будут ли они носить более удобную одежду в школу, становился для Венди всё более очевидным, и вот в один прекрасный день, когда Тодд в одиночку дорисовывала плакат с каким-то воодушевленным призывом для школьного стенда, она поняла, что никому, кроме неё, это не нужно. Венди встала, сложила кисти и фломастеры в рюкзак, свернула плакат, положила его на шкаф с публицистической литературой и вышла из комнаты клуба журналистики. На следующий день подала заявление об уходе – президент принимал его, смотря на Тодд понимающими, но не опечаленными глазами. Насколько она знала, больше тот плакат никто не трогал вплоть до окончания учебного года – тогда его вместе с остальным бумажным хламом расформированного клуба отправили в дом престарелых.

– «Марал».
Венди, вздрогнув, повернула голову и наткнулась на пытливое лицо своего сослуживца, который сверлил взглядом журнал и уверенно указывал пальцем на левый нижний угол кроссворда.
– Что? - проговорила Тодд, переводя взгляд на криво исписанную страницу.
– «Марал». «Олень благородных кровей», - сдержанно повторил мужчина, для убедительности два раза тыкнув в страницу пальцем. Венди кивнула и принялась заполнять пропуски красной ручкой, время от времени из-за неумолимой тряски съезжая за края клеточек.
Сослуживец удовлетворенно кивнул и наконец-то спокойно сел на своё место, закачал ногой. Краем глаза Тодд ловила легкие колыхания страниц газет, которые всё так же лежали на стальном столе. Они дрожали и подпрыгивали из-за тряски, и, казалось, вот-вот упадут на пол.
– Скоро смена, - раздался голос сбоку, и Венди опять повернулась к своему соседу. Он, грузно поддавшись вперед, смял в ладони первую попавшуюся газету со стола и принялся ею обмахиваться, невольно раздувая свои усы и бороду. - Смена караула, и твоя очередь.
– Моя очередь, - подтвердила Тодд, закрывая ручку колпачком и кладя ту в карман на груди. Ужасная привычка – однажды так у неё протекла одна, ещё в Академии, и слёз от испорченного доклада было море.

Венди вообще смутно себе представляла, как она смогла оказаться в Полицейской Академии. Она заканчивала школу без какого-то определённого плана на будущее и не могла точно сказать, что будет с ней через месяц или два. Ясность в жизнь внёс один близкий друг семьи, по совместительству шериф соседнего округа и очень отзывчивый человек. Он сказал: «Пусть поступает в Академию!». Венди подумала тогда, что полицейский и журналист, по сути своей, совсем недалеко ушли друг от друга и занимаются довольно схожими вещами, если судить, ну, чисто по идейному уровню, – борьба с несправедливостью, неправдой, ущемлением, злом, в конце концов… И она пошла, слабо веря в этот вариант, и поступила. Удивительным образом никто ничего не узнал о её Том Самом Весёлом Приключении В Школе™, и на бумаге Венди Тодд числилась как ученица с идеальным поведением и множеством заслуг перед школой. Она, без сомнения, понимала, что обязана этим усилию своего бывшего директора, поскольку ему было совершенно ни к чему, чтобы кто-то знал о тайных и небезрезультативных похождениях местной проныры, которые могли бы нехило пошатнуть его авторитет. И не то что бы Тодд была рада такому развитию событий, ведь главная сенсация её школьной юности бессовестно покрывала себя и уходила от ответственности, но близкие настояли на том, чтобы Венди поступила в Академию. И Тодд послушалась, отучилась и получила возможность бороться за справедливость на новом, более серьезном уровне.

С грохотом раскрылась дверь, ведущая в соседний бронированный вагон, и Венди обдало порывом ветра и громогласным шумом из дверного проёма. Затрепетавшие журналы вспорхнули, врезались в дальнюю стенку и с шорохом опустились вниз, когда дверь с таким же дребезжанием закрылась. Венди любезно протянула кроссворд соседу, и тот сразу же им заинтересовался, выуживая из кармана изломанный карандаш.
– Смена, - твердым, зычным и удивительно неприятным голосом известил вошедший офицер, снимания через голову бронежилет и скидывая массивную кобуру на стол. Он производил столько шума, что Венди невольно и тяжело вздохнула. Так повелось, что голос и вообще уровень шума, производимый индивидом, имели для Тодд определённое значением, и если человек разговаривал громогласным, грубым басом или, например, неуверенно что-то мямлил себе в грудь, то Венди становилось совершенно невыносимо слушать своего собеседника. В одних ситуациях хотелось подойти и закрыть человеку рот, в других – раскрыть его пошире. - Тодд. Через час – Бросовски, на повтор.
– Так точно, офицер Тайлер… - с тщательно скрытой неприязнью отозвалась Венди, отслеживая движение минутной стрелки на висящих над дверью часами и одновременно вместе с этим вставая. Под ничем непримечательную светскую беседу офицера Тайлер и офицера Бросовски Венди уверенными движениями надела на себя бронежилет и проверила кобуру – все было на месте и осечек давать не должно было. Последний раз взглянув на настенные часы и сверив их со своими наручными, Венди аккуратно взялась за дверную ручку и показательно плавно потянула дверь в сторону. Она, издавая минимальное количество шума, открылась и обдала офицера Тодд легким, даже приятным воздушным порывом, выбив из хвоста несколько прядей. Часы показывали четверть полудня, и волосы на затылке странно шевелились.

Пересекая дополнительный вагон без особой спешки, Венди смотрела в редкие и узкие окна, ухватывая взглядом короткие участки пересекаемого ими поля, и ни о чем особо не думала. Наверное, ей стоило бы думать, что она находится в бронированном поезде, на создание которого были потрачены миллионы, который перевозит особо опасного преступника, в какой-то степени, тоже стоящего миллионы, поскольку похищениями этих самых миллионом он занимался всю свою жизнь. Возможно, Венди стоило в сотый раз за сегодня подумать, что Хэнк Харт был ужасным человеком, который за время своей карьеры совершил целый ряд громогласных преступлений и был чрезвычайно опасен. И уж наверняка Венди стоило ещё раз вспомнить о том, насколько пугающей была мысль о его юности и своего рода гениальности, позволившей ему завоевать авторитет в соответствующих кругах невероятно быстро, но, что удивительно, небыстротечно. Вместо этого Венди Тодд мягко ступала по жесткому полу в своих тяжёлых берцах и думала о том, что ей хотелось курить, хотя она никогда этого прежде не делала.

В отведённый лично для Хэнка Харта вагон Венди зашла так же негромко, как вышла из вагона для караула. Проследовав по точному маршруту от двери до надзирательного пункта (прикрученный к полу стул у стены), Венди заняла свою позицию и коротко отчиталась о своём прибытии рации, которая располагалась на внутренней стороне воротника строгой офицерской рубашки. Точно такой же алгоритм проделал второй караульный, вошедший практически в одно и то же время вместе с Тодд. С их мест открывался аскетичный, но крайне хорошо просматриваемый вид: чёрные решеточные прутья, поперёк пересекающие вагон в двух метрах от каждого караульного, отгораживали от всего мира некоторое пространство четыре на пять метров. Посередине этого пространства находился один единственный и по местному обыкновению прикрученный к полу стул, на котором уже как два часа сидел перевозимый в место заключения своей свободы Хэнк Харт. Стул был расположен лицом к одной из стен, позволяя крепко связанному Харту любоваться прелестным серым ничем и лишая его возможности поменять свой обзор без какого-либо дискомфорта в районе шеи. Венди вдруг подумалось, что она смотрит в отражение в зеркале, потому что сидящий практически напротив неё караульный сидел точно в такой же позе, как она, и выглядел до ужаса скучающим. Почти точно таким же скучающим, как и Тодд.
Сложив руки на коленях, Венди устремила свой взгляд в никуда, концентрируясь на окружающих её звуках. К сожалению, даже несмотря на то, что ни на что конкретно Тодд не смотрела, её глаза так или иначе стали натыкаться на одну определённую вещь. Этой вещью было правое ухо Хэнка Харта, и от мысли о том, что особо опасный злоумышленник может подумать, что она пялиться на него, Венди ощутимо смутилась.
И вместе с пониманием того, что это крайне неуместно, Тодд стала обнаруживать во внешности перевозимого ими заключённого всё больше и больше особенностей, о существовании которых она не подозревала, входя в этот вагон. Она одарила вниманием его кадык, его густые брови, его покатый лоб, его глаза немного навыкате и крохотную родинку на шее. Она моргнула, перефокусировав взгляд с этой неуместно очаровательной родинки на грустное и уставшее лицо её напарника по караулу.

Стук колес бил в этой комнате по ушам гораздо слабее, чем во всех остальных, и в какой-то степени это успокаивало.
Тодд посмотрела на свои наручные часы, проверяя время – часы показывали двенадцать часов девятнадцать минут. Тодд развернула часы циферблатом вниз, подняла взгляд и наткнулась взглядом на шею Хэнка Харта.

Оставшиеся пятьдесят шесть минут обещали быть тяжелыми.

Отредактировано Венди Тодд (2017-05-13 19:04:05)

Если так посудить, то у Венди никогда и не было каких-то экстраординарных талантов. На музыкальных инструментах она не играла, в спортивной жизни школы не участвовала, не блистала на сцене и никогда не принимала участия в дебатах от имени журналистского клуба. Каким-то магическим образом ей всегда доставалась роль человека, с лёгким и робким интересом наблюдающего за главным действием со стороны. И вся соль была в том, что человек этот никогда не мог взять в толк – а можно ли ему тоже? Никто же его не укусит, если он попробует. Все же так делают, все так начинают. Да, точно, все так делают. Почему бы и ему не попробовать? Ничего же не случится, если хотя бы попытаться начать, верно? Да. Пожалуй, да…
И вот, в тот момент, когда он наконец-то решается, оказывается, что уже поздно. Заявки не принимаются. Все роли розданы. Свободных мест в ряду для дебатов больше нет.
Но место в зале ещё можно успеть занять.
В проходе тоже можно сесть. Правда, на полу сидеть не очень-то и удобно – больше часа Венди редко когда могла продержаться…

– Задница затекла, - совершенно неожиданно раздался голос откуда-то спереди, и Венди – чисто рефлекторно – подняла взгляд, который в ходе размышления уплыл куда-то вниз, подальше от провокационного профиля заключенного.

– Пардон.

Он смотрел без утайки, скользя по ней большими, карими глазами, и улыбался, широко растягивая губы, будто бы совсем позабыл, где и в какой ситуации находится, и теперь смущен перед «дамой» за свою неловко вырвавшуюся фразу. Губы у него были большие, пухлые и по-мальчишески искренние, но в глазах не было и намёка на растерянность или смущение. И смеха в них тоже совсем не было.
Впрочем, Венди с тоской понимала, что затыкаться он совершенно не собирается, и вновь опустила совсем не заинтересованный в этом цирке взгляд.

– Мисс, не будете ли вы так любезны освободить меня?

Вагон качнулся сильнее обычного, и пальцы Венди, лежащие у неё на коленях, слегка дрогнули. Они сместились буквально на миллиметр, совсем незаметно, но отчего-то Тодд была уверена, что он это заметит и сделает свои выводы, совсем ей не льстящие.
Её это даже раздражило. Настолько сильно, что она совсем немного нахмурила брови.

Словами было не передать, через сколько сексистского дерьма ей пришлось пробираться ради того, что поступить в Академию и закончить её. Венди мало во что ставили – относились пренебрежительно, смеялись, подшучивали, не слушали. И если Тодд по журналистскому опыту знала, что нужно делать, если тебя не слушают или задирают, то пренебрежительное и слащавое отношение выбивало у неё всю почву из-под ног. Когда ей делали поблажки, заигрывали, делали комплименты подтянувшейся за время обучения фигуре или уклончиво уходили от серьезного разговора к чему-то более легкомысленному и гораздо более интимному, чем доклад о криминальной активности в секторе S, Венди не знала, чего ей хотелось больше – засунуть свою голову в офисную микроволновую печь или проделать то же самое с головой своего собеседника.
Переубеждение сокурсников и преподавателей далось ей с большим трудом – на голове у неё, где-то слева, ближе к затылку, блестела одинокая полуседая прядка, напоминающая об этом нелегком для всей Академии времени.

И всё же, даже спустя столько времени, эта тема задевала её до сих пор. Ну почему, почему он решил, что раз она женщина, то он обязательно сможет втереться ей в доверие, да ещё и таким заурядным, вульгарным, совершенно не продуманным образом?? Скисшая Венди медленно моргнула, тщетно пытаясь перемножить сорок семь и тридцать два в уме.
Он совсем не втёрся ей в доверие, даже наоборот, но осадок, задевающий гордость, оставил. Клёво. Не терпелось увидеть, что он сделает с ней к концу смены.

– О, нет. Я не прошу выпустить меня из клетки, – «Ещё бы я тебя выпустила, меня бы на твоё место посадили сразу же», –  Имею в виду лишь эти оковы. Говорю же: задница затекла. Жутко неприятно. Вы бы посидели с моё - поняли.

Только вот Венди обладала нехилой такой фантазией и могла вполне себе прекрасно представить, как хреново ему было. И совсем не хотела разделять с ним эту участь.
Потому что он угодил сюда благодаря своему таланту – а у Венди талантов не было.

– Вы подмигните мне, если можно.

Венди еле сдержала кроткую улыбку, только глаза, глядящие в сторону, немного сузила. Она никому не подмигивала и в ближайшем будущем начинать не планировала. Красиво подмигивать – это тоже в каком-то роде талант.

– Вы красивая девушка, мисс... как вас там? Почему вы здесь? Глупо спорить, что тут безумно скучно. Я мог бы взять вас с собой. Планирую лететь на острова, где есть море, песок и горячее солнце.

Интересно, что бы он нашёлся сказать, если бы узнал, что она была скучной, занудливой, одинокой и виртуозно хладнокровной? Он бы даже не стал смотреть в её сторону, вот что. На этот раз Венди не смогла сдержать маленькой, кривой полуулыбки, полу-ухмылки, всё так же скрывающей зубы.
Мужчины её не любили – она не знала, как вести себя с ними. Хэнк Харт, по всей видимости, любил море – она ни разу не надевала бикини и о пляжных курортах знала только лишь из цветастых почтовых брошюр. Красивая загорелая девушка в купальнике, на заднем фоне синее море, золотой пляж и какой-то отель, на переднем – название фирмы и контакты турагентства. Девушка улыбалась и выглядела довольной, до неприличия счастливой, и, честно признаться, иногда Венди хотелось улыбаться так же, как и она. Широко, радостно, обнажая влажную полоску жемчужных зубов. Как Хэнк Харт.

Харт, будто бы читая мысли, тихо смеётся. Лицо Венди вновь принимает непроницаемый вид. Рот, окруженный идеально ровной кожей, был ровным и бледным.
Она совсем отвлекалась. Будто бы и не она катается в одном вагоне со всемирно известным преступником и сидит на посту.

– Ну, так что? – раздаётся внезапно совершенно серьезный, вкрадчивый голос, и Тодд, как по команде отрываясь от разглядывания ровных железных стен поезда, вновь поднимает на Харта свои светло-серые, тревожные глаза.

Своим внезапным переходом от одного жанра повествования к другому он напрочь сбил её с толку, и она, неожиданно сама для себя, вдруг растерялась от его спокойного, уверенного взгляда, как пугливая школьница перед лицом педсовета. Ей вдруг – наверное, на целое мгновение – показалось, что он действительно мог бы забрать её с собой в далёкие тёплые дали, показать синее брошюрское море и научить улыбаться, и от этой догадки в её глазах друг заплескалась робкая, отчаянная надежда на что-то, чего она сама всю жизнь боялась и до последнего сторонилась, избегала и каждый раз оказывалась на другой, пустующей стороне. Ей вдруг показалось, что с жизнью, такой выматывающей и угнетающе странной – с жизнью, которую она не выбирала, – можно было расстаться и взамен обрести новую. Бог знает, какую, стоящую ли вообще того, но… совершенно не похожую на прежнюю.
Ей вдруг показалось, что Хэнк Харт действительно может подарить ей это. И она даже было раскрыла рот, чтобы что-то ответить, но

Мгновение волшебства прошло. Тодд вспомнила, что они уже второй час едут в бронированном поезде, что Харт преступник, мошенник и актёр, что на другом конце их пути его с распростёртыми объятьями ждёт тюрьма, что он говорил ей что-то не потому, что она ему понравилась, а потому, что ему было скучно. Что они были из совершенно разных миров – Хэнк принадлежал миру талантливых людей, Венди же довольствовалась ролью актёра третьего плана.
Всё это разом всплыло в её голове, и она закрыла рот, так ничего и не сказав.

Она ошарашенно отвела взгляд, отчётливо понимая, что испугалась. Испугалась того, что перспектива уйти с Хэнком Хартом совсем не казалось ей плохой, и она, еле совладев с ослабевшим голосом, вот-вот была готова согласиться.

Он производил на неё сильное впечатление, задевал и совершенно неуместно игрался, как только хочет, а она велась, и это её бесило, выводило из себя и выматывало. Венди, не понимая конкретно, что делает, взглянула на часы, показывающие, что с момента начала её смены прошло целых семь минут и двадцать секунд.
К концу часа он, наверное, доведёт её до убийства. Или суицида.

Сослуживец взглянул на Венди уставшими, осуждающими глазами, но почти сразу же их опустил, уставившись в свои потёртые берцы.

Отредактировано Венди Тодд (2017-05-13 19:09:50)

Вы пытались когда-нибудь убить себя?
О мыслях не спрашиваю – потому что абсолютно точно все люди хотя бы раз думали. Иногда мельком, иногда долго, иногда в шутку, иногда мучительно, а иногда легко и страшно осознанно… Но думать и делать вещи разные, и как бы сильно ты не хотел шагнуть из распахнутого окна на десятом этаже или как-нибудь специально-нечаянно упасть и удариться хрупким виском о край стола… этого не произойдет, пока твой мозг не отдаст команду, а тело, повинуясь, не выполнит различного от размеренного алгоритма действие и не убьет себя.
Тодд тоже думала. Много думала. Не то чтобы не серьезно, но всё же не так яростно и не так мучительно, как полагается порядочным суицидникам, а как бы со стороны – разглядывая всевозможные варианты и примеряя их на себя. Впрочем, она никогда не воплощала свои задумки в жизнь – она боялась боли, хотя и не особо от неё страдала, да и заживало на ней всегда всё как на собаке. Ещё она боялась за семью – за мать, отца, брата, сестру. За Макса тоже – огромные косые черные глаза всегда глядели на неё с любовью и грустным обожанием, она не могла предать его и оставить на попечение младшим. Хотя он и был самым бестолковым и слюнявым пойнтером, возможно, во всём мире, это не отменяло того, что он был лучшим.
И при мысли о том, сколько денег, сил и мучений семейство Тодд вкладывало в специализацию своей старшей дочери, у Венди между бровей возникала кривая трещина, и кривились её почти бесцветные губы.

Нет, просто так умереть она не могла.
Наверное, всё же хотела бы… Но, к сожалению, Венди не была эгоисткой.

– Вы слишком зажаты, - раздаётся спустя какие-то время знакомый псевдо-бодрый голос. Фраза повисает в застоявшемся воздухе, а потом мягко опадает, просачиваясь сквозь стены, и остаётся безразлично пропущенной мимо ушей. У неё хорошо получается. Не слушать его и потихоньку, одновременно вместе с этим выстраивая непроницаемую стену между ними, приходить в себя.

– Полагаю, ослаблять мои оковы вы не станете.
Не станет. Конечно, не станет, она не эгоистка, не суицидница и совершенно точно не хочет лишаться работы, которая поддерживает её образ достойного человека в глазах родных. А ещё она не хочет, чтобы он продолжал играть, опираясь на её положение и пол, ставя в неловкое и, пожалуй, даже унизительное положение.
Почему бы ему не поприставать к её сослуживцу? Он явно страдает от недостатка внимания – уже давно прожёг взглядом свои ботинки и теперь переключился на ключицу Харта.

– Имя, значит, своё вы мне тоже не скажете? – паясничает, «обижается». Кажется, даже строит глазки. Как будто бы она и правда ему что-то обещала.
Но не скажет. Тодд вообще более чем устраивал профиль их отношений – она знала о нём практически всё, пусть сухо и только то, что он сам давал узнать, а он не ведал о ней практически ничего. Он даже не знал, кривые у неё зубы или нет, да и вообще, все ли они у неё на месте – за время всей поездки Тодд ни разу не улыбнулась.
Хотя тут было непонятно. Она умела очень профессионально скрывать, что вообще не умеет этого делать.

–  Очень зря, – тем временем продолжает Хэнк. – Так мне будет сложнее найти вас, когда я сбегу из тюрьмы.

Венди фокусирует взгляд и ловит его глаза, словно бы в объектив камеры или в прицел.
Это было то, что ей определённо точно стоило бы послушать, даже несмотря на все те прослушивающие приборы, которых в вагоне было гораздо больше, чем можно было бы представить неискушённому обывателю.
Ну сразу бы так!

Улыбнулся…

Ах... Играет.

– Вы же составите мне компанию?

Веки Венди разочарованно вздрагивают. За дуру держит… И играет, всё ещё играет.

– Возможно, вы не умеете моргать?

И смеётся. Ничего он ей не скажет, безучастно подумалось Венди, даже под страхом смерти рта не раскроет и не произнесёт ничего, чем можно было бы воспользоваться против него самого. Она позволяет себе чуть прикрыть глаза, тем самым отвечая на вопрос заключённого, и отследить ход секундной стрелки около двух мгновений или около того.
Время, как обычно, когда это было нужно, не торопилось, а еле тащило свой прекрасный зад в далёкие дали, откуда никогда не возвращалось.

– В таком случае, я приму молчание за знак согласия, – как это удобно в отношении человека, который не имеет права с тобой разговаривать!.. –  Подготовьте вещи. Думаю, через месяц-другой, а то и быстрее, я буду на свободе. Лучше соберитесь сразу, как только доставите меня.

Венди будто облили холодной водой. Внутри все мигом заходило ходуном, и в ошарашенном сознании возникла одна единственная мысль о том, что те, кто скрываются за каждым жучком в этой комнате, могут посчитать её сообщницей и перебежчицей в случае его побе…
Тодд вновь удивилась, быть может, даже сильнее, чем секунду до этого. Выходило, что она… хотя бы немного, но сомневалась в том, сможет ли тюрьма удержать Хэнка Харта вообще? Она ошарашено взглянула на него ещё раз, поражаясь уже не его словам, а себе.
И голове у неё вдруг неожиданно проясняется, что приблизительно несколько минут назад, до того момента, как она взяла себя в руки, Венди была готова следовать этим инструкциям по своей воле.
Ах ты...

– Иначе вам придется ходить в моих вещах.

Она смотрит на него как на сумасшедшего и, будто по инерции, растерянно очень просит, чтобы они не подумали ничего о том, что могло очернить её послужной список.

– Впрочем, я передумал…

Она настораживается и, не совладав с собой, моргает целых два раза.
Не возьмёт. Он не возьмёт. Облегчение и горечь, смешиваясь и плещась, застлали ей глаза. Что с ней происходило, она не понимала решительно, но это всё было очень похоже на цирк, в котором роль дрессировщика принадлежала явно не ей…

– … Не собирайте вещи. Вам пойдут мои рубашки. Особенно коричневая, в клеточку...

Глаза Венди широко распахиваются, и она уже готова окликнуть его и заткнуть, грубо и некрасиво, чтобы прекратить этот поток нескончаемых и совершенно не делающих ей чести шуток, но, как говорится, не судьба.

СУДЬБА.
Вы верите в судьбу?
Венди не верила, Венди считалась со столкновением всевозможных возможностей в одном месте и в одно время, но в судьбу не верила и недолюбливала за её категоричность и безжалостность.
Возможно, оно было и к лучшему. Потому что если веришь в судьбу, то смириться с тем фактом, что в твою смену происходит сход конвойного поезда с путей, довольно сложно.

Хотя Венди, пребывающей в полном ужасе, ничуть не легче.

Плоскость металлического пола крениться, и Тодд крениться вместе с ней, заваливаясь на бок и будто бы в замедленной съемке наблюдая неумолимо приближающуюся к ней серую стену.
Боли Тодд почти не чувствует, хотя если бы она на секундочку вышла бы из гудящего контуженного шума в её голове, то сразу бы заверещала как резанная, и не в последнюю очередь от испуга. Никто её не резал, но металлическая стена очень грамотно впечатала Венди в нос и скосила его в бок, а ещё разбила губы и оцарапала скулу. Конечно же, болело не только лицо, но и всё тело разом – и дезориентированная Венди не могла сообразить, какая часть у неё вопит о повреждениях сильнее, правая или левая?

Она еле слышно застонала и попыталась прижать руки груди. На фоне её страданий раздавался какой-то шум и чьё-то ошарашенное сопение. Разлепив глаза, Венди уставилась на пространство перед собой, отмечая с каждой секундой все больше причин для паники, истерики и шока.
Камера, конечно, была далеко не в порядке. В одной из стен, которая сейчас была ближе к земле, чем другая, она различила небольшую дыру, сквозь которую горстью виднелся серый железнодорожный грунт, и волосы на затылке Тодд встали дыбом, когда до неё дошло, что эта щель находится в зоне досягаемости Хэнка… И она задохнулась, заметив, что Хэнк в сознании, проявляет недвусмысленные намёки на наличие здравого мышления и уже генерирует связные предложения:
– Это у вас... развлекательная программа такая?

Это было пиздец как не вовремя, потому что Венди, по всей видимости, приложилась головой сильнее и здравого ума в себе находила недостаточно. Но на кое-что адекватное её всё же хватило.
Она изогнулась дугой, пытаясь собрать ноги-руки в кучу, и прохрипела:

– Ник!..

Ник, лежавший на другом конце протараненного вагона, ответил ей абсолютным молчанием. Венди, ползком переместившись чуть ближе к прутьям, уставилась на сослуживца обезумевшим взглядом, а потом раскрыла рот – Ник лежал на полу без движения, и безвольная голова его была вывернута под неестественным углом куда-то назад.
Тодд схватилась за окровавленный ворот рубашки и, скрипя зубами, потянула её ко рту, чтобы изложить неутешительную ситуацию начальству, но…

Пригородные железнодорожные пути – насыщенное движением и действием место, небезопасное, непредсказуемое и людей не любящие.
Многие бы сказали, что судьба, а Венди позже будет на чём свет стоит поносить безмозглых мертвяков, корявыми пальцами и локтями посдвигавшими все управляющие путями рычагами.

В дальний вагон врезается поезд, и по раскатистому визжащему гулу и плачу не сложно догадаться, что из всех возможных видов поездов в них вхреначивается пассажирский. Их снова трясет, не так сильно, как в первый раз, но всё же ощутимо сильно, и Венди опять теряет равновесие, падает, хватаясь свободной рукой за прохладную дребезжащую стену.
Она, с ужасом вслушиваясь в какофонию металлического скрежета и верещания, упрямо тянет измятую рубашку к губам, и готова говорить – быстро, неутешающе, как попало – главное сказать, но на другом конце она вдруг слышит испуганный вскрик, чей-то отчаянно срывающийся бас… а потом звук двух оглушающих выстрелом.
С обезумевшим лицом Венди хватается за нагрудный карман, чтобы нащупать где-то в складках жилета кнопку увеличения громкости, но вместе этого замечает… что на положенном им месте не хватает ключей от пруточных ограждений… И с непроницаемым лицом переводит взгляд на Хэнка Харта, а через мгновение замечает у его ног свою пропажу.

Нет, Венди не верила в судьбу. Но столкновение факторов заблокированной из центра управления переходной двери с её стороны, утерянных ключей, мертвого Ника и живого Хэнка Харта вгоняло её в шоковое, почти что коматозное состояние.

Что было очень непрофессионально, но зато честно.

Отредактировано Венди Тодд (2017-02-05 01:11:37)